- Что у нас в ближайшие дни? - спросил я. - Я нужен?
- Кажется, нет, впрочем, надо проверить. - Кошечка
полезла за своим бесценным органайзером, полистала его.
- Похоже, до первого ноября ты совершенно свободен.
Первого мы летим в Амстердам.
- Значит, я могу расслабиться? Хочу сразу же уехать на
дачу, закончить книгу, мне осталось совсем чуть-чуть, буквально несколько
эпизодов. Закончу и сразу же возьмусь за роман о подлых ментах.
- А финал? Ты говорил, что не можешь придумать
последнюю сцену. Придумал?
- Пока нет. Но уверен, что, пока буду сидеть на даче и
дописывать недостающие куски, он сам собой родится. Ты же знаешь, у меня всегда
так.
- Знаю, - Муся слегка улыбнулась и снова вернулась к
своим бумагам.
На самом деле я был настроен не столь оптимистично, как
пытался продемонстрировать Кошечке. С концовкой книги что-то не складывалось
просто катастрофически. Я понимал, что мой герой-композитор в конце концов
уедет из деревни в поселок, где снимает дом, и уедет с ощущением полного
понимания происходящего. Но для финала нужна была нота, сильная, мощная, а ее я
никак нащупать не мог. Вернее, мне то и дело казалось, что я вот-вот ее найду,
почувствую, что она где-то здесь, рядом со мной, но она ускользала, и все мои
попытки поймать ее и удержать пока ни к чему не привели. Точно так же я
чувствовал близость "момента истины", и точно так же чувство сие
плодов не приносило. Я не мог нащупать слабый кирпич в кладке стены и не мог
найти главную мысль для финала книги. Только понимал, что композитор должен
испытывать глубокую благодарность и к Анне, и к Марии. К Марии понятно за что:
за науку. А к Анне? Ни один из написанных на сегодняшний день эпизодов не
предполагал подобных чувств к холодной и замкнутой красавице, над которой к
тому же еще и злой рок тяготеет, но я был уверен, что благодарность должна
быть. Только вот за что? Мне казалось, что, как только я это пойму, финал книги
выпишется автоматически. Благодарность...
Вместо того чтобы думать о книге, я вдруг съехал мыслями в
свои школьные годы. На уроках математики я сидел за одной партой с Иркой
Бенедиктовой, самой умной девочкой в классе, круглой отличницей. Кроме того,
она была еще и красивая, и очень спокойная и дружелюбная, совершенно не
задавака, несмотря на то что папаня ее занимал какой-то жутко высокий пост в
каком-то министерстве, чуть ли не заместителем министра был. Ирка ужасно
нравилась мне, я даже был почти влюблен в нее. И кто знает, как сложились бы
наши отношения в романтическом плане, если бы не та злосчастная контрольная по
алгебре в девятом классе.
Одним из заданий контрольной было построить отрезок, равный
корню из двух. Уж не знаю, какой боженька меня в этот момент поцеловал в
темечко, но я мгновенно сообразил, что задачка на самом деле находится на стыке
алгебры и геометрии и что заниматься вычислениями в данном случае не нужно.
Достаточно просто построить прямоугольный треугольник с катетами, равными
одному сантиметру, и длина гипотенузы окажется равной точнехонько корню из
двух. Я быстренько выполнил требуемое, решил остальные примеры и огляделся.
Ирка сидела с несчастным видом и логарифмической линейкой в руках, видно,
пыталась выйти из положения чисто алгебраическим способом. Я толкнул ее в бок и
развернул листок с контрольной так, чтобы ей было видно. Ирка - умница, сразу
сообразила, в чем тут фокус, и благодарно улыбнулась мне.
Через три дня учительница математики раздала нам проверенные
контрольные. Ирка, естественно, получила свою пятерку, никаких других оценок у
нее отродясь не было. На моем же листочке красными чернилами красовалось:
"2. Списано у Бенедиктовой". Разумеется, учительнице и в голову не
пришло, что отличница Бенедиктова может не справиться с заданием, поэтому
полагала, что "хорошист" Корин наверняка списал у нее. Как же могло
быть иначе? Ведь, как выяснилось, из всего класса эту хитрую задачку про корень
из двух решили только мы двое. Ну Бенедиктова - это святое, она, конечно же,
сама додумалась, на то она и самая умная в классе. А Корин - не самый умный, он
такой же, как все остальные, поэтому раз все остальные не решили, то как же он
мог? Не мог. Стало быть - списал.
Я постарался не потерять лица, все-таки девочка мне
нравилась, и, с трудом борясь со жгучими слезами обиды от такой
несправедливости, криво усмехаясь, показал свою контрольную Ирке. Не знаю, чего
я ждал тогда от нее: сочувствия, удивления, возмущения, готовности честно
объясниться с учительницей и рассказать ей, как было дело. Но чего-то ждал.
Чего угодно, только не холодного молчания. Ирка Бенедиктова, красавица и
умница, ничего не сказала, даже не посмотрела на меня. Просто отодвинула листок
на мою половину парты и отвернулась.
На следующем уроке математики она сидела за другой партой,
пересела к нашей записной двоечнице, поменявшись местами с ее соседом. Со мной
Ирка была с того дня холодно-сдержанна, но и то только тогда, когда от общения
со мной было уже никак не увернуться. Иными словами, она стала избегать меня.
Сказать, что я страдал, - это ничего не сказать. Причем
страдал-то я не по Ирке, все равно мы учились в одном классе и все равно вне
школы не встречались. Я страдал от несправедливости и ощущения полной
беззащитности. Ирка понимала, что поскольку я влюблен в нее, то не пойду к
училке жаловаться, искать правду и добиваться другой оценки. Она использовала
мое доброе к себе отношение. Более того, я сделал ей добро дважды, сначала
подсказав решение, а потом промолчав, спасая ее репутацию непогрешимой
отличницы. И рассчитывал я за все за это на хоть какую-то благодарность. Пусть
она не кинулась меня защищать, хотя я в глубине души ждал этого, но потом она
могла бы наедине сказать какие-то слова, которые утешили бы меня, извиниться,
да, на худой конец, яблоком угостить! Меня устроил бы любой жест с ее стороны,
который мог бы интерпретироваться как "спасибо тебе, Андрюша, я не думала,
что так получится. Ты замечательный". Но ничего даже отдаленно похожего я
не дождался.
Пострадав некоторое время и поплакав ночью в подушку, я
сформулировал для себя вывод: если ты сделал кому-то добро, жди, что в скором
времени этот человек от тебя отвернется. Когда я стал чуть старше, ту же самую
мысль прочел у Лабрюйера: вместе с благодарностью за услугу мы уносим с собой
добрую долю расположения к тому, кто нам эту услугу оказал. То есть в свои
шестнадцать я оказался в общем-то не так уж и не прав.
А еще спустя некоторое время в голову мне пришло, что я сам
во всем виноват: не надо было показывать Ирке решение, и ничего не случилось
бы. Я получил бы свою заслуженную пятерку, Ирка - четверку или, на худой конец,
тройку, но я не оказался бы благодетелем круглой отличницы, наоборот,
посочувствовал бы ей, утешил, в кино пригласил бы тоску развеять. Словом, имел
бы возможность повести себя как мужчина. Я же проявил инициативу и был за это
жестоко наказан. Хотел помочь девочке, которая мне нравится, а в итоге сам себе
навредил. И "пару" схлопотал непонятно за что, и Ирка от меня
отстранилась.
