— Это не разговор. Я, честное слово, о тебе беспокоюсь.
— Будь ты проклят, Джек! Беспокойся лучше о себе!
Она села в свою машину, громко захлопнула дверцу, включила зажигание и сорвалась со стоянки, точно автогонщик.
Оранжевые хвостовые огни исчезли вдали. Джек вернулся к своей машине, сел за руль и закрыл дверцу. Голова шла кругом. Только что закончился самый, пожалуй, трудный разговор в его жизни, и, однако же, четыре слова, сказанные Джесси, не давали покоя. И означали, что не все еще кончено.
Что имела в виду Джесси, выкрикнув: «Беспокойся лучше о себе»?
Он завел мотор и выехал со стоянки. Противно, что Тео оказался прав. Любимая песенка друга звучала в ушах: «Спасибо тебе…»
11
Синди смотрела убийце прямо в глаза. Во всяком случае, именно такой взгляд был у йоркширского терьера весом не более двух фунтов. Похоже, он был твердо уверен, что может в клочья порвать целую стаю голодных ротвейлеров, лишь на том основании, что предки его были выведены для борьбы с канализационными крысами. Десятки цветных фотоснимков лежали на столе, еще сотни — мелькали на мониторе компьютера, и на каждом красовался Сержант Йорки и его любимая и верная подружка по играм, четырехлетняя девочка по имени Натали.
Студия Синди под названием «Южный Майами» успешно работала на протяжении вот уже нескольких лет, но портретами она занималась лишь три дня в неделю. Таким образом, оставалось время на съемку для каталогов и другую работу. Студия размещалась в старинном и очень уютном доме. Маленький двор, обнесенный нарядной белой изгородью, служил прекрасным фоном для снимков на открытом воздухе. Работая с животными, Синди предпочитала вести съемку именно во дворе, и продиктовано это было не только эстетическими соображениями.
Тихий стук в дверь прервал ее размышления. В кабинете Синди находилась одна, но в студии всегда был кто-то еще. Со времени нападения на нее психопата прошло уже пять лет, и, хотя район, где находилась студия, считался вполне безопасным, по вечерам, после наступления темноты, она никогда не оставалась одна. Сегодня пришла мать, принесла ей обед.
— Ну как ты тут, дорогая?
— Работаю, мамочка.
Тарелка с цыпленком и тушеными овощами осталась нетронутой, Синди только сдвинула ее на край стола. Рабочее место освещала яркая лампа, свет галогенов отмечал центр комнаты, углы ее тонули в полумраке. Снимки мало чем отличались друг от друга. Неудачные Синди откладывала в сторону, лучшие разглядывала через увеличительное стекло. Она пыталась добиться магического совершенства при работе над портретом маленькой девочки и ее четвероногого друга.
— Ты уже несколько часов тут сидишь, — сказала мать.
Синди подняла на нее глаза.
— Это важно.
— А здоровье тебе не важно? — проворчала мать и покосилась на тарелку. — Даже не притронулась к еде, так не годится!
— Еще никто не умер, отказавшись от обеда.
Мать приблизилась к Синди, нежно убрала волосы, упавшие на лоб.
— Что-то подсказывает мне, что это не единственный обед, от которого ты отказалась на этой неделе.
— Оставь, мама. Я в порядке.
Мать взяла дочь за подбородок и заставила посмотреть прямо себе в глаза. Этот воспитательный прием — дескать, смотри на меня, говори всю правду — она использовала, еще когда Синди была ребенком. Эвелин Пейдж осталась матерью-одиночкой, когда дочери едва исполнилось девять, и морщины озабоченности, избороздившие лицо, свидетельствовали о том, что приходилось ей не сладко. Нет, нельзя сказать, что она выглядела старше своих лет, скорее, она вела себя по-старчески еще задолго до того, как волосы ее поседели. Словно покойный муж забрал с собой её молодость и живость, заставил почувствовать себя старше, чем она была на самом деле.
— Вы только посмотрите на эти глаза! Когда последний раз ты как следует выспалась, а?..
— Было много работы.
— А Джек говорил мне совсем другое.
— Рассказывал о моих снах, да?
— Да.
И тут вдруг Синди почувствовала, что ее предали. Впрочем, она понимала. Джек вовсе не сплетник. Ведь именно он помог ей пережить самое трудное время. И не стал бы рассказывать матери об этих снах, будь Синди ему безразлична.
— Что же именно он тебе сказал?
— Что ты плохо спишь. Что тебя мучают кошмары об Эстебане.
— Это не совсем кошмары…
— Да. Просто такие сны, что по ночам боишься глаза закрыть.
— Да, верно.
— И давно это у тебя?
— С октября.
— Так долго?
— Ну, не каждую ночь. В октябре это произошло в первый раз. В годовщину того дня, когда Эстебан… Ну, ты знаешь.
— И что сказал на это Джек?
— Он сочувствовал. Старался поддержать. Я вовсе не придаю снам такого уж значения. Ни к чему хорошему это не приведет. Особенно сейчас. Мы хотим завести ребенка.
— Да, понимаю. Но вернемся к снам. Ты видела в них только Эстебана?
Казалось, Синди смотрела прямо на мать, но на самом деле — мимо нее.
— Всегда начинается с того, что я вижу его. Кто-то маячит за окном. Слышу шорох опавшей листвы всякий раз, когда он делает шаг. Большие хрустящие листья, ими засыпана вся земля. И знаешь, все это больше похоже на осень, которая бывает на севере, а не у нас во Флориде. На улице темно, но я слышу каждое его движение. Шаг за шагом.
— Ужас, прямо мурашки по коже.
— Тогда я иду к задней двери и вижу: это не Эстебан.
— Кто же?
— Просто листья кружат на ветру. Потом один из них попадает в дверь. Хлопок — и на пороге он.
— Эстебан?
— Нет. — Тут Синди умолкла на секунду, ей не хотелось продолжать. — Не он. Папа…
— Интересно… — пробормотала Эвелин и слегка вздрогнула. — Ты уверена, что это… отец?
— Да.
— И он пришел к тебе? И выглядел при этом не старцем, а тем молодым мужчиной, каким ушел из этой жизни?
— Он выглядел как… привидение… Но я точно знала: это он.
— Ты с ним говорила?
— Да.
— О чем?
— Ему нужен был Джек.
Мать откашлялась.
— Что это означает, зачем ему нужен Джек?
— Он хотел, чтобы Джек сыграл с ним партию в покер.
— Это довольно… — Слово «интересно» так и замерло на губах. — Теперь понимаю, почему ты плохо спишь. Но все мы порой видим самые странные сны. Как-то раз мне тоже приснилось, что я разговариваю с твоим отцом, но выглядел он совсем по-другому. Копия Джона Уэйна. Он даже назвал меня «пилигримом».
