«Кто ее взял?» – спрашиваю я, подразумевая, кто взялся ее защищать.
«Сэнди», – отвечает она, имея в виду Алехандро Стерна, который готов быть адвокатом любому человеку легкого поведения, который совершил преступление в нашем штате.
«Скажи Сэнди, – говорю я, – чтобы клиентка обратилась также к Эрлу Бэттери. Не надо, чтобы судья думал, будто мы связываем адвокату руки».
«Или чтобы журналисты не подумали, что мы добиваемся условных сроков женщинам, совершившим сексуальные преступления», – добавляет она.
«Верно». – Мы хорошо понимаем друг друга.
Я улыбаюсь, Каролина тоже. Разговор окончен, но я медлю. Слышу, как бьется сердце. Наверное, у меня глупое выражение лица. Я хлопаю папкой по колену, поворачиваюсь.
«Нам надо выпить», – говорит Каролина.
Я молча киваю. Потом с наигранной деловитостью спрашиваю:
«Где? „У Джила“?»
«А что, если там, где мы были в пятницу?»
В ее квартире? Сердце вот-вот вырвется из груди. По губам Каролины скользнула улыбка, и она снова уткнулась в свои бумаги.
По зрелом размышлении я понимаю, что тогда, на пороге, у меня был жутко жалкий вид. В душе – надежда и благодарность. А прошлое должно было подсказать, что мне уготовано в будущем.
В моей любви к Каролине было много страсти, но наша близость редко приносила мне радость. Как только я понял, что наша связь будет продолжаться, я почувствовал себя корнем мандрагоры из старого школьного стихотворения, который вырвали из земли и забросили на небо. Страсть потрясла меня. Я был опустошен, расщеплен на мельчайшие частички, уничтожен. Каждый миг для меня был смятением и мукой. Я словно ослеп и чувствовал себя привидением, которое бродит по заброшенному замку, стеная и призывая любовь. Не только образ Каролины, но и сама мысль о ней не отпускала меня ни на минуту. Я желал ее, как никого и ничего в жизни, и в этом неизбывном, всепоглощающем желании было что-то постыдное, низкое, грязное. Мне на ум теперь приходит Пандора – мальчишкой я путал ее с Питером Пэном, – открывшая свой ящик и выпустившая оттуда соблазны и несчастья.
– Есть нечто жизнеутверждающее в теле другой женщины, не жены, – сказал я психиатру.
После почти двадцати лет брака с Барбарой я сплю не только с ней. Я ложусь в постель с пятью тысячами проблем: с воспоминаниями о молоденьких девушках, что мне отдавались, с тревогой за миллион вещей, сопровождающих нас в жизни, – ржавеющие водостоки рядом с домом, нежелание Ната заниматься математикой, перемена в Реймонде, который с годами все чаще выискивает недостатки в моей работе, огонек высокомерия в глазах моей тещи, зажигающийся, когда она заговаривает о любом человеке помимо ближайшей родни, в том числе обо мне. Я тянулся к Барбаре и обнимал ее, продираясь сквозь густую вереницу навязчивых призраков.
С Каролиной другое дело. Она была явлением чистейшего порядка. После стольких лет верности жене и подавляемых ради безмятежной семейной жизни желаний я забрел в туман, сбился с пути. Мне не верилось, что я здесь, подле моей мечты, ставшей явью. Роскошные груди, длинные соски, золотистый отлив кожи на животе и бедрах. Я выскочил из круга надоевших будничных забот и очутился в волшебной стране, где разрешено все. Каждый раз, входя в Каролину, я чувствовал себя властелином мира.
Встречались мы три-четыре раза в неделю, наши встречи стали регулярными. Каролина даже оставляла дверь незапертой. Когда я приезжал, по телевизору как раз начинались «Новости».
Каролина наводила порядок в квартире, выпивала, просматривала почту. На кухонном столе всегда стояла бутылка охлажденного белого вина. Она занималась своими делами и никогда не бросалась к двери встретить меня. Разговор начинался с последних событий в нашем учреждении или в политической жизни города. В ту пору пошли слухи, что Реймонд не будет выставлять свою кандидатуру на очередных выборах, и Каролина с интересом ждала, сбудутся ли эти предположения.
Потом она подходила ко мне и обнимала. Один раз я застал ее в ванной и взял ее там. В другой раз я пришел, когда она переодевалась. Но обычно проходило какое-то время, прежде чем она вела меня в спальню, где и начинался мой час священнодейства.
Она стояла, а я подходил к ней, как к иконе, опускался на колени, поднимал юбку, комбинацию, спускал трусы, обнажая ее мраморные бедра и прелестный треугольник. Еще до того, как зарыться в него лицом, я ощущал особый женский запах. О Господи, какие сумасшедшие, какие божественные минуты! Дрожа от нетерпения, ослепший от страсти, я упоенно работал языком, а руками гладил ее груди. В такие минуты мое влечение, мое желание, моя любовь были чисты, как музыка.
Потом постепенно Каролина брала инициативу в свои руки. Она любила, когда все иначе – проще, грубее. Наконец говорила, что ждет, что хочет. И вот я стою у кровати и обеими руками стискиваю ее роскошные ягодицы.
– И представьте себе, она не перестает говорить.
– Что именно? – спрашивает Робинсон.
– Как обычно в таких случаях: «Хорошо!», «Еще!», «Да-да, так!», «Сильнее, сильнее!», «Продолжай! Ну пожалуйста, продолжай, малыш!»
Позднее я понял, что мы не были любовниками, которые, удовлетворяют обоюдную страсть. Со временем Каролина стала вести себя более агрессивно. Несмотря на всю ее образованность, могла доходить до непристойности. Любила выкрикивать неприличные, грязные слова: «Сейчас я пососу тебя, буду сосать твой твердый ствол!» Это поражало меня. Однажды я даже рассмеялся, но ее глаза загорелись таким негодованием, что мне пришлось привыкать к подобным выражениям. Я был согласен на все. Она захотела, чтобы наши отношения зашли еще дальше. Казалось, наши занятия любовью стали для нее средством добиться своей цели – власти надо мной. Она растягивалась на постели, брала мой пенис в рот и одновременно играла моей мошонкой, затем тянулась дальше, трогала мой задний проход. Однажды она вдруг спросила: «А Барбара это делает?» Я промолчал. Оторвавшись от пениса, она подняла голову и повторила вопрос спокойным требовательным тоном: «А Барбара это делает?» В своих выходках Каролина не знала никаких преград – к тому времени она уже понимала, что я не сгораю от стыда при упоминании имени жены. Она научилась укладывать Барбару в нашу постель и делать ее свидетельницей того, как я забывал обо всем на свете.
Проголодавшись, мы по телефону заказывали еду в ближнем китайском ресторанчике. Приходил всегда один и тот же паренек-посыльный и таращил раскосые глаза на Каролину в оранжевом шелковом халате. Мы снова ложились в постель и ели прямо там. Перед нами светился телевизионный экран. Где бы Каролина ни была, она всюду включала радио или телевизор. За многие годы одиночества это вошло у нее в привычку. Поев, мы начинали болтать о том о сем. Каролина была в курсе местной политической жизни. Меня это забавляло, но она следила за событиями – например, за неуклюжими попытками некоторых политиканов самовозвыситься – с интересом и волнением. В отличие от меня она не считала зазорным стремление добиться успеха, считая его естественным правом каждого, включая ее саму.
