Этого частного сыщика звали Нэд Берман. Сэнди сказал, что он хороший спец, мне же так не показалось. Я дал ему копии нескольких листов судебного дела, но через три дня он пришел и сказал, что ничего сделать не может. Там, в Северном филиале, сказал он, сам черт ногу сломит. Не разберешь, кто кому чем обязан.
Липранцер замолкает, задумывается. Я его понимаю. Если в управлении узнают, что он помогал мне строить защиту, его уволят. Тогда насмарку его пятнадцатилетняя служба и прощай пенсия.
– Я не стал бы просить тебя, правда, не стал бы, если б не был уверен в том, что тут какая-то собака зарыта.
– Считаешь, Мольто замешан?
По его тону я понял, что он подумал: ну, парень, ты через край хватил.
– Что тебе сказать? Считаю, что это не исключено. Попади нам в руки этот материал, у него был бы бледный вид. Такие вещи даром не проходят.
– Хорошо, займусь. Только после того, как дам показания, – говорит Лип, помолчав. – Сейчас эти ребята глаз с меня не спускают. И я не хочу под присягой говорить неправду. Как только выступлю, они успокоятся и я поработаю в этом направлении. Как следует поработаю, без дураков. О'кей?
Не совсем о'кей. Может оказаться поздно. Но большего я просить не могу.
– Это будет здорово. Ты настоящий товарищ, правда.
– Ладно тебе… Похоже, ты скоро снова вернешься в свою лавочку. Хочешь на спор?
Снова поставлен для первого удара мяч. Идет летний чемпионат. В турнирной таблице «Осы» поднялись всего на строчку. В густом воздухе августовских вечеров летящие мячи по-прежнему завораживают игроков. Девочки лучше прислушиваются к советам взрослых. Их броски и удары стали искуснее. А до мальчишек ничего не доходит. Они и слышать не хотят о красоте замаха. Каждый девятилетний игрок выходит на поле, веря в волшебную силу своей биты.
Как ни удивительно, Нат является исключением. Он заметно меняется этим летом, зрители начинают с интересом смотреть на его игру. Он чувствует, что становится сильнее и что в умелых движениях люди видят признак твердого характера. Когда приходит его очередь посылать мяч, он поднимает глаза. Нельзя сказать, что он подражает мастерам, увиденным по телеку. Но точно замечает какие-то нюансы. Нат начал следить за модой. Барбара говорит, что мальчик стал более разборчив в одежде. Я был бы в восторге от его внезапного повзросления, если бы не знал причину перемен. Он как бы повернулся лицом к внешнему миру, повернулся потому, что знает: этот мир причиняет столько неприятностей папе.
Когда игра кончается, мы с ним идем домой. Идем одни. Мы не остаемся на пикник. Один раз остались, и я пожалел об этом. Стоило начаться разговору на какую-нибудь будничную тему – у кого что на работе, о последнем детективе, показанном по телевизору, о том, что засадили какого-то воришку, – как над столом тут же повисало неловкое молчание. Взрослые великодушно терпят мое присутствие, но дети пока еще многого не в состоянии понять. Нет, нехорошо портить эти великолепные вечера. Поэтому, помахав на прощание, мы с Натом уходим. Я несу его биту и перчатку. Он топчет одуванчики. Я не слышу от него ни жалоб, ни упреков. Меня до глубины души трогает эта сыновняя преданность. Одному Богу известно, как издеваются над ним приятели. Взрослые не представляют, насколько жестокими могут быть дети. Нельзя сказать, что Нат не может без меня жить, но он привязан ко мне. Стаскивает меня с дивана, чтобы я поиграл с ним, увязывается за мной, когда я вечером хожу через рощицу в магазинчик за газетой и молоком.
– А ты не боишься? – неожиданно спрашиваю я сегодня, когда мы проходим темное место.
– Чего? Что тебя не отпустят?
Я спросил о другом, но девятилетний мальчишка знает, что мне грозит.
– Ага.
– Не-а.
– Почему?
– Не боюсь, и все! Все это чепуха на постном масле. – Он смотрит на меня из-под козырька бейсболки.
– Можно сказать и так.
– Ну, тебя в тюрьму не посадят. Ты сам кого хочешь посадишь. Мама говорит, что на суде ты расскажешь, что по-правдашнему было, и все. Так мама сказала.
У меня сердце готово разорваться от нежности. Я обнимаю сына за плечи. Как же он верит в меня! Никакие нудные поучения не могут вселить такую веру. Только Барбара способна сотворить такое чудо. Семейные узы крепко связывают нас троих: я люблю Ната больше всего на свете, а он обожает Барбару. Даже в свои девять лет, когда ребенок полон неуемной, неуправляемой энергии, Нат слушается мать. Ей одной он позволяет быть строгой с ним. Их соединяет родство душ. Нат больше похож на Барбару, чем на меня, – нервный, принципиальный, склонный к меланхолии. Она отвечает на его любовь такой же любовью и заботой. Говорит, что, будь у нее еще один ребенок, она не смогла бы любить его так же сильно, и я верю ей.
Ни Барбара, ни Нат не переносят долгой разлуки. Прошлым летом она четыре дня пробыла в Детройте, гостила у подруги по колледжу, Йетты Грейвер, которая уже стала профессором математики. Нат без матери не находил себе места, а она звонила по два раза на дню. Он не хотел засыпать, пока я не расскажу про то, что в эту минуту делают мама и Йетта.
И я фантазировал, как они зашли в небольшой уютный ресторанчик, заказали вареную рыбу, выпили по бокалу вина, а под конец не выдержали и заказали десерт.
– Сладкий пирог? – спрашивает Нат.
– Угадал, – говорю я.
После этого мой сын, тот, о котором я мечтал всю предыдущую жизнь, быстро засыпает. Ему снится, как мама ест сладкий пирог.
Глава 24
– Добрый день, – здоровается Марти Полимус.
– День добрый, – говорю я.
Ступив на лестничную площадку, я увидел очертания мужской фигуры и длинные волосы. Подумал, что это Кемп, с которым я должен здесь встретиться. Вместо него – Марти. За несколько месяцев я ни разу не вспомнил о нем. Мы стоим перед дверью в квартиру Каролины. Марти протягивает руку и крепко пожимает мою. Мне даже кажется, что он рад меня видеть.
– Не ожидал вас здесь встретить, – говорю я, лихорадочно соображая, зачем он пришел.
Из кармана рубашки Марти достает копию постановления судьи Литла, разрешающего нам осмотреть квартиру.
– Я получил вот это, – поясняет он.
– Тогда понятно. Это простая формальность. – Судья распорядился, чтобы мы известили о предстоящем посещении душеприказчика Каролины, бывшего прокурора Джека Бакли. Тот, очевидно, в свою очередь известил Марти. – Вы можете опротестовать наш приход и присутствовать совсем не обязаны.
– С какой стати я буду протестовать? А пришел я сюда просто так, от нечего делать.
По всему видно, что парень не намерен уходить. Я спрашиваю о его планах.
– В последний раз, когда мы виделись, вы говорили, что собираетесь бросить университет и вернуться домой.
– Я и бросил. Вернее, меня временно исключили. Я завалил физику, а по английскому схватил тройку с минусом. Думал, тоже завалю. В июне укатил домой. А вчера вот приехал забрать кое-какие вещички.
