— Мы еще не взяли его, — говорит Мольто. — Ордер получим, наверное, только завтра. Это секрет, — добавляет он.
Оцепенев от услышанного, Сонни несколько раз тупо кивает.
После звонка она возвращается к себе. В кабинете в ожидании томятся Уэллс и Любич. Ордер они положили к ней на стол. Однако, как только Сонни появляется на пороге, Любич резко поворачивается к ней и делает жест рукой в сторону зала.
— Средняя американская семья, так? — спрашивает он ее. — Яблочный пирог, хот-дог и «шевроле», верно?
Это злорадство, обычное самодовольство копа — мы и они — просто бесит Сонни. Ведь еще вчера Фред Любич назвал бы Нила своим соратником, тем, кто с ним по одну сторону баррикад. Она подписывает ордер и отпускает полицейских.
Примерно через час в кабинет осторожно, почти крадучись, входит Мариэтта, которая уже отвезла на тележке утренние папки в главное здание. Естественно, ей не терпится узнать, как прошло первое слушание, и когда Сонни рассказывает, из горла у нее вырывается тихий, сдавленный звук, выражающий, должно быть, изумление. В остальном Мариэтта не выказывает почти никаких эмоций. За двадцать лет в суде она навидалась всякого.
— Может быть, мне все-таки отказаться от дела? — спрашивает Сонни.
— Потому что вы были знакомы с этой семейкой двадцать пять лет назад? Черт побери, кому же тогда передать дело, судья? Да здесь, в уголовном отделении, все знают этого Нила Эдгара если не как облупленного, то, во всяком случае, лучше, чем вы сейчас. Вы здесь новичок, судья. А другие судьи не раз встречались с Нилом, работали с ним, брали у него показания под присягой. Многие знакомы с его отцом. Пару лет назад он баллотировался в контролеры, не так ли? Он присутствовал на всех обедах.
Расовый вопрос. Вот что она имеет в виду. Великий, неупоминаемый. Таков внутренний смысл этого дела. Черные против белых. На улице. На месте для дачи свидетельских показаний. Да и в комнате, где совещаются присяжные. Пресса будет смотреть на процесс через огромное увеличительное стекло. Коллеги наверняка подумают, что Сонни решила отказаться от этого дела из политических соображений, а не из моральных. На нее будут бросать косые взгляды в коридорах, будут поворачиваться к ней спиной без всякого повода. Безусловно, и Туи так просто этого не оставит.
— Черт побери, судья! — говорит Мариэтта. — В процессе участвуют присяжные заседатели. Прокурор наверняка погрозит пальцем и поинтересуется, как можно верить гангстеру-рецидивисту, который старается всю вину свалить на другого. Все это мы уже видели тысячу раз. Вам и делать-то ничего не придется, разве что вынести приговор. Почему бы вам не подождать? Послушать, что скажут стороны? Пусть выкладывают все. Если их самих это не особенно волнует, чего ради вы будете портить свои нервы?
Сонни все еще колеблется, однако правда в том, что Нил не захочет, чтобы дело вела она. Она слишком близко знала его семью, особенно отца. Эдгар в те годы был очень опасен и хитер — фанатик, который, как утверждали некоторые, даже спонсировал убийства. Что ж, каков поп, таков и приход, яблоко от яблоньки недалеко падает. Нил наверняка будет опасаться, как бы кто-нибудь не озвучил эту мысль. Махнув рукой, Сонни закрывает дискуссию:
— Ладно, пусть будет по-вашему, Мариэтта. Посмотрим, что скажет защитник. В конце концов, прошло двадцать пять лет.
— Конечно, — говорит Мариэтта и затем в течение одной секунды, так ей по крайней мере кажется, прокручивает в уме все эти сложные, размытые временем связи, о которых говорила Сонни. Она оборачивается со слабой улыбкой на лице, по которой нетрудно угадать, о чем она думает. — Стало быть, ваш дружок смылся, разбогател и стал знаменитым, а вы, молодая и глупая, отпустили его?
— Выходит, так, — смеется Сонни.
Мариэтта давно уже давала Сонни понять, что у нее слабо развит любовный инстинкт, и часто намекала, что судье не мешало бы активизировать личную жизнь.
— И вы больше никогда не видели его и не получали от него никакой весточки?
— Ни разу за все двадцать пять лет. У нас было очень странное расставание. — Она слегка улыбается, утешая если не себя, то хотя бы Мариэтту, а затем ее взгляд случайно падает на часы. — Черт! — Она опаздывает к Никки. — Черт! — повторяет она и начинает бегать по кабинету, запихивая в портфель бумаги, которые нужно прочитать вечером. Затем стремглав летит по холлу, проклиная себя на чем свет стоит и ощущая смутное предчувствие чего-то нехорошего; зловещее опасение, что несуразица с Никки может оказаться предвестием еще худшего промаха.
Пробежав по переходу, соединяющему пристройку с главным корпусом, Сонни опять задает себе вопрос, не совершает ли она ошибку, капитулируя перед щекочущими, приятно возбуждающими воспоминаниями о давно минувших днях, капитулируя перед надеждой возобладать над тем, что когда-то внушало ей страх. Именно с этим ассоциируются мысли Сонни об Эдгарах и тем периодом ее жизни. Теперь, когда она работает здесь, очень часто бывает трудно принять правильное решение. Куда чаще, чем она могла вообразить студенткой, а затем стажером. И в некотором отношении это ощущение неприспособленности, ощущение, что она занимает не свое место, стало клеймом ее жизни. Сонни часто думает, подобно людям, которые верят в астрологию, что ее жизнью управляют таинственные небесные силы. В прежние годы ее отличала необыкновенно быстрая смена настроений. Она быстро загоралась энтузиазмом и так же быстро охладевала, без видимых причин оставляя мужчин, резко обрывая связи. На последнем курсе Сонни обучалась по трем разным программам и сменила полдюжины работ, прежде чем попасть в юридическую школу.
И даже теперь у Сонни нет уверенности, что именно к судейской должности она стремилась все эти годы. С прагматической точки зрения переход из прокуратуры на судейскую работу отвечал острой потребности матери-одиночки в нормированном рабочем дне и в то же время позволял Сонни оставаться в сфере юриспруденции. В ней накопилась страшная усталость от бешеной гонки, в которой побеждал самый агрессивный и хитрый. После рождения Никки — после Чарли — Сонни хотелось иметь такую работу и вести такую жизнь, когда не приходилось бы постоянно хитрить, ловчить, изворачиваться. Неужели эта серьезная темноволосая женщина с увядающими чертами лица, та Сонни, которую она представляет в своем воображении за судейским столом, женщина, которая выносит приговоры озлобленным и несчастным, — неужели это она?
Теперь она спешит по странному вечернему миру центрального суда с опустевшими коридорами, где навстречу иногда попадаются такие же завсегдатаи этого заведения: поручители под залог, полицейские. Под высокими сводами разносится эхо от ее высоких каблуков, цокающих по мраморному полу. В этот час сюда свозят арестованных со всего города. На гранитной скамье за ограждением, где установлены металлодетекторы, сидит молодая женщина испанской наружности с пышной грудью, в вызывающем платье из набивного ситца. С отсутствующим взглядом она обнимает ребенка трех-четырех лет, который спит, прижавшись к ней одной щекой. По другой щеке рассыпались влажные черные локоны. Они всегда здесь: матери, дети, семьи, изнуренные свалившейся на них бедой. Они ждут, тщетно надеясь, что их мужей и отцов отпустят под залог, оправдают — так или иначе, но освободят.
