— Прямо обо мне, — говорю я. Моя внезапная откровенность пугает нас обоих на какой-то момент. — Несомненно, — добавляю я.
— Почему это вдруг? Ведь ты судья. Ты большая шишка.
— Но не в мире юриспруденции. Я государственный служащий. Бюрократ чуть выше среднего уровня. Я не зарабатываю триста тысяч долларов в год. Я не тот фактор, с которым нужно считаться в политическом плане. У меня даже нет уверенности, что в силу каких-то рокировок в верхах те силы, которые поставили меня на эту должность, потеряют влияние, и меня просто-напросто вышибут, чтобы освободить место своему человечку. Среди моих коллег есть люди, которые скажут тебе, что я в тупике, что у меня нет никаких перспектив дальнейшего роста, что я удовлетворилась малым.
— Не верю, — говорит он.
Тем не менее я думаю о себе именно так: не как о сильной личности, звезде, а как о женщине, которая прошла не более половины пути, отмеренного ей судьбой. Да, я могла бы достигнуть гораздо большего, если бы мне не нужно было тратить столько сил и времени на борьбу с собой. В молодости я считала, что середина — опасное болото, из которого, если засосет, не выбраться. Я твердо верила, что нужно стремиться к чему-то. Не обязательно к заоблачным высотам, но хотя бы к какой-то небольшой возвышенности за обреченной серой серединой. Возможно, это внушила мне Зора. Однако вера исчезла во мне. Это произошло в разгар болезни. А став матерью, я окончательно сделала выбор между инь и ян в пользу первого. Я показываю Сету на магазин, который в квартале от нас, и пытаюсь напомнить себе, что как только мы расстанемся, меня начнут одолевать сомнения насчет целесообразности откровенных размышлений о своей юридической карьере.
— А почему Хоби так бесится? — спрашиваю я. — Из-за семейных неурядиц?
— Хоби? Это ДСМ 3004.
— Что это такое?
— Яркая индивидуальность, маринованная в собственном дерьме. — Как всегда, Сет воспринимает свой смех с явным удовольствием. — Нет. С семьей у него все в порядке. Я всегда завидовал ему в этом. У него прекрасный отец. Я иногда не мог заснуть, все ворочался и думал: «Эх, если бы только мой отец хоть чуточку был похож на старого Гарни Таттла».
— А как же наркотики, к которым он тогда пристрастился? Может быть, это оказало свое влияние?
— Я бы не стал использовать прошедшее время. И думаю, что в его случае речь идет о симптоме, а не о причине. Нет, всякий раз, спрашивая себя, что с ним, я прихожу к очевидному выводу: Хоби слишком остро осознает свою ущербность, вернее, то, что он считает ущербностью — быть черным в Америке. Думаю, Хоби ощущает себя человеком без родины. Он не принадлежит полностью никому. По-моему, у него хватает честности признать, что он относится к элите. Прекрасное образование. Большой доход. Однако ты черный, и эта среда если и принимает тебя, то не полностью. Ты в ней никогда не почувствуешь себя без оглядки на цвет кожи, никогда органически не сольешься с ней.
Мне в память врезался один случай, — продолжает Сет. — Когда учились в восьмом классе, мы играли в футбол с одним верзилой, которого звали Кирк Трухейн. И вот этот самый Кирк как-то раз ни с того ни с сего обозвал Хоби ниггером. Ну, ты знаешь, Хоби — крепкий малый. Одним ударом в зубы он свалил Трухейна с ног. Тот встает и опять произносит это слово. Я растерялся и не знал, что делать. «Боже, как такое могло случиться?» — думал я. К тому времени Хоби был моим лучшим другом. Сначала я продолжал играть, даже после того, как Хоби ушел. Однако совесть в конце концов заговорила во мне, и я тоже ушел с поля и обнаружил Хоби за углом школы. Он плакал и повторял одно и то же: «У меня болит душа». Будь это в иных обстоятельствах, Хоби измочалил бы Кирка Трухейна так, что пришлось бы вызывать «скорую помощь». Однако одного этого слова хватило, чтобы отнять у него всю силу. Оно сразило его наповал. Вот что такое — знать, что ты никогда не сорвешь с себя эту бирку.
И я действительно думаю, что вот так оно и бывает. Семья? Конечно. Она всегда на первом месте. Однако история тоже меняет людей. Не так ли? Я имею в виду исторические силы — твое место, твое общество, его правила и институты. Это то, что называется политикой, верно? Попытки убрать пяту истории с горла людей. Позволить им быть теми, кем они хотят. В концептуальном виде это может быть и костыль. Вот почему так много людей сегодня хотят быть жертвами. Ведь тогда им не нужно принимать на себя бремя развития вне рамок исторических катаклизмов, таких как война или голод. Им нужно как-то оправдаться в том, что они никак не могут найти свое счастье. Однако в этом тоже заключается реальность. Время и обстоятельства могут сорвать твои планы. Они могут свести тебя с ума — постепенно, незаметно, так, как они свели с ума Хоби. Или судьбоносное для всего человечества время, которое сделало моего отца таким, какой он есть. И возможно, Зору. Я всегда думал об этом, — говорит Сет, въезжая на парковочную площадку перед магазином. Он смотрит на меня, и в его взгляде я вижу осмысленную решимость. — Я всегда думал, что среди прочего, вклинившегося между нами, была история.
«Грин эрз» — это гастроном, где продают экологически чистые продукты. По размерам его вполне можно считать супермаркетом, в котором покупатели ходят по огромному торговому залу, залитому ярким светом. Вдоль полок протянулись транспаранты и таблички, украшенные по уголкам серебряными рождественскими колокольчиками. На них указаны даты изготовления и питательная ценность. Сет, отличающийся острой наблюдательностью и пытливым умом аналитического склада, благодаря чему ему всегда есть что сказать в своей колонке, выходящей три раза в неделю, сравнивает «Грин эрз» с теми маленькими макробиотическими заведениями на Университетском бульваре в Дэмоне, где мы часто спорили об Адель Дэвис и пользе рафинированного сахара. Он считает этот магазин их метастазой, гигантской раковой опухолью. Это уже другая тема, которой он уделял слишком много внимания: торговля революцией. Первой коммерциализации подверглась музыка. А затем капитализм всосал в себя все составляющие — одежду, язык, — взяв форму, но не содержание. Теперь каждый может быть хиппи за определенную цену.
В торговом зале обычная для выходных сутолока. Приходится встать в очередь только для того, чтобы снять с полок нужные товары. По проходам текут нескончаемые вереницы покупателей — учеников, студентов, дедушек, бабушек, молодых мам. Мы с Сетом расходимся по разным проходам. Он возвращается, нагруженный яблоками, сухофруктами, арахисовым маслом, всем тем, что помогает внести хоть какое-то разнообразие в быт человека, проживающего в номере отеля. Посмотрев в мою корзину, он высказывает справедливую догадку, что я — вегетарианка. После болезни, объясняю я ему. Время от времени Никки просит мяса, которое я ей охотно покупаю, но обычно мы предпочитаем макаронные изделия. Бог еще не создал такого шестилетнего ребенка, которому не нравились бы лапша или вермишель. Сет вспоминает о кулинарных вкусах Сары пятнадцатилетней давности. Вермишель и фасоль, тушенная в томатном соусе.
— Я так и не спросила, чем она занимается в колледже, на чем специализируется.
— Сара? Ты не поверишь, — с гордостью произносит он. — Изучает иудаизм.
