— Нет, Сет, нет. Я хочу узнать о тебе. В самом деле. Мы же проходим мимо друг друга. А нам нельзя этого делать. Останься. Расскажи Никки, что такое газета. — Я спускаюсь с крыльца и забираю у него последнюю часть пакетов. — Давай помиримся, Сет.
Он разводит руками. Мир так мир. Ну что ж, прекрасно. Посмотрим, что из этого выйдет.
Обычно, когда гости заходят ко мне в квартиру впервые, у них создается впечатление, что они попали в дом, построенный совсем недавно, в последние годы. Стены и потолки окрашены в белый цвет, и от этого комнаты кажутся более просторными, чем они есть на самом деле. Потолки в прихожей и жилых помещениях поражают высотой. Даже в это сумрачное время года здесь достаточно приятного естественного освещения благодаря высоким и широким окнам. Радуют глаз поблескивающие светлым лаком полы персикового цвета из березовой паркетной плитки. Мебели немного — например, у Чарли была только кушетка, — однако на полках и стенах полно всякой всячины, накопившейся за многие годы. Африканские маски, горшки индейцев, рисунки абстракционистов и представителей других модернистских течений. Улыбаясь, Сет переступает через кубики и разноцветные игрушки, разбросанные по всей гостиной. Ему это хорошо знакомо, говорит он. Вечно под ноги попадает какая-нибудь пластмассовая игрушка или детали от нее, если в доме есть маленький ребенок.
После ухода Сэма Никки вдруг теряет веселость и непосредственность. Ею овладевает робость. Пока я раскладываю по шкафам и полкам купленную провизию, она пугливо прижимается к моему бедру и уже из этой зоны безопасности бросает любопытные взгляды в сторону нашего гостя. У нее немного старомодная прическа — конский хвостик и челка на лбу. Сет обращает внимание на ее глаза — яркие и умные, говорит он, как у ее матери.
— А ты можешь отпустить бороду? — спрашивает Никки.
— Отпустить бороду? — удивляется Сет.
— Чарли всегда с бородой.
— А…
Он становится на колени и позволяет ей погладить бритую щеку. После этого Никки быстро проникается к нему доверием. Сет поднимает ее к верхним полкам, и она ставит банки с компотом в полутемную глубину дубовых шкафчиков. В конце концов это занятие утомляет ее, и она пытается заставить меня поиграть с ней в шахматы.
— Никки, мне нужно готовить обед.
— Давай я помогу тебе, — предлагает Сет, — дай мне какое-нибудь задание.
— Никки, а что, если ты поиграешь в шашки с Сетом?
Сет уговаривает ее. Дескать, он опытный игрок, играющий в шашки еще с пеленок. Он научит ее всяким хитростям. Они раскладывают доску на полу гостиной. Никки легко поддается уговорам. Она разговорчива, полна радостного возбуждения и, подобно всем малышам, настроена только на выигрыш. Я слышу их, когда открываю кран, чтобы набрать воды в кастрюлю.
— Не ходи туда, — советует Сет.
Он показывает ей свои ходы заранее. Даже в этом случае Никки то и дело приходится брать ходы назад, прежде чем ей удается обыграть Сета. Затем они играют в топл. Побеждает тот, кто построит пирамиду из большего количества пластмассовых кубов.
— Знаешь что? — спрашивает она. — У меня зашатался зуб.
— Не может быть. Так рано?
— На, попробуй. Вот этот. Видишь, он шатается?
— Возможно.
Я выхожу из кухни, чтобы предупредить Сета взглядом. Мы с Никки повторяем это упражнение каждый вечер. Тот, кому шесть лет, хочет казаться семилетним, а пятидесятилетний хочет сбросить десять лет. Мы вечно недовольны своим возрастом.
— А рядом? — говорит Никки. — Попробуй этот.
Сет опять терпит неудачу.
— Нет! — визжит Никки и бросается на пол.
Она катается по нему. Как щенок, стуча руками и ногами, и подкатывается к Сету, который берет ее на руки. Она хватает его за обе щеки, как когда-то делала с Чарли.
Я возвращаюсь на кухню, стараясь не пускать в себя чувство тревоги. Моя маленькая дочь, робкая и всегда недоверчивая и настороженная ко всем незнакомым людям, мгновенно дает себя развеселить взрослому мужчине и ведет себя с ним так непринужденно, будто знает его с пеленок. Когда я вхожу в гостиную объявить, что обед готов, то вижу, что Никки усадила Сета к камину и поет ему песни из рождественского утренника. Вместо забытых слов она мычит мелодию. Сет бурно аплодирует.
— Обед. Обед. Всем умываться.
В ванной, сидя на унитазе, Никки спрашивает:
— А мальчикам нужно подтираться?
— Иногда да, иногда нет.
Я опять объясняю ей разницу.
— Некоторые вещи имеют большое значение, — говорю я Сету, когда, выйдя из ванной, вижу его с улыбкой во весь рот, поджидающего у двери.
Тетя Генриетта, сестра Зоры, утверждает, что Никки — моя копия во всем. Она вечно восхваляет нас обеих, однако увиденное беспокоит меня. Когда ее рассеянный отец звонит в понедельник или во вторник и извиняется за то, что не позвонил в воскресенье в полдень, как должен был сделать, Никки утешает его.
— Ничего страшного, папа, — говорит она. — Но ведь ты же не нарочно.
Однако там, внутри, что происходит? Я все время росла добрым и покладистым ребенком и сохранила эти черты даже в колледже. Я на удивление легко находила общий язык со всеми. И только когда мне было уже под тридцать и я училась на юридическом факультете, я стала размышлять о своей резкости и вспыльчивости, о буйной, неконтролируемой части своего характера, так часто проявлявшейся в спорах. Теперь меня волнует то, что и Никки иногда овладевает ярость, которая еще не выплеснулась на поверхность.
На кухне, накладывая каннеллони из большой тарелки, окутанной облаком пара, я стараюсь подавить в себе знакомое чувство вины. У меня не было выбора. С Чарли. И я пережила это, не так ли? В отношениях с мужчинами у меня были периоды умопомрачения и депрессии, особенно в юности, однако я неизменно возвращалась к душевному равновесию. Я нормальный человек. А у Никки есть отец. Хоть что-то. Фотография. Телефонный звонок. И все же, когда я осознаю, что моя дочь растет с той же болью в душе, как и та, что обжигала мне сердце в детские и юношеские годы, меня охватывает чувство безысходности и внутри появляется абсолютная пустота. Многие годы я жила с убеждением, что рассказы матери о смерти Джека Клонски в доках Кевани являлись легендой с целью скрыть мое истинное происхождение, как в сказках. На ум приходила сказка о Спящей красавице, которой солгали, чтобы она не узнала, что в действительности является принцессой. Я тоже была дочерью другого человека, уверяла я себя. Эти фантазии увлекали меня в диковинные путешествия, совершавшиеся в моем воображении. Так в течение нескольких месяцев я полагала, что моим отцом был профсоюзный лидер, Майк Мерсер, добродушный черный толстяк, приятель Зоры. У него было пятеро собственных детей, но я думала, что его отцовство скрыли, чтобы никто не знал о моем негритянском происхождении.
Гораздо чаще я представляла себе отца неким далеким, едва знакомым человеком, имеющим огромное влияние и власть. Этот человек однажды явится и будет нежно заботиться обо мне. В моем воображении он принимал черты отца из фильма «Отцу лучше знать». Смелый, умный, нормальный человек. Американец. Понимала ли я, будучи маленькой девочкой, какое отвращение вызвал бы у Зоры этот образ? Однако именно его я лелеяла. Мудрый, заботливый, вездесущий. Его недостатки исправлялись сами собой за полчаса, а его любовь к своим дочерям была такой же простой и всеобъемлющей, как и его целомудренные объятия. Размышляя обо всем этом, я испытываю невероятную жалость как к Никки, так и к себе самой.
