Как ни странно, но именно в этой среде, окруженная местными столпами юриспруденции, я больше, чем где бы то ни было, ощущаю экстраординарное внимание, которое привлек к себе процесс Нила Эдгара. Соседи по Университетскому бульвару достаточно тактичны, чтобы в разговорах не касаться моей работы. А на газеты и новости из электронных СМИ у меня просто нет времени. Настолько плотно составлен график моей ежедневной жизнедеятельности, если выражаться канцелярским языком. Время от времени мне попадаются на глаза газетные заголовки, однако только сегодня вечером я в полной мере осознала, какой общественный резонанс получило это дело. Все, с кем приходится перекидываться парой словечек, обязательно упоминают о нем.
— О-о, у вас горячее дельце, — говорит мне Мэнни Эскобедо, член Верховного суда штата.
— Очевидно, я не должен спрашивать у вас, чем вы в настоящее время занимаетесь, — замечает Кэл Тафт, президент гильдии адвокатов.
Я чуть ли не купаюсь в лучах славы. Все судьи сочувственно интересуются, как это приезжему ублюдку удалось заставить меня согласиться на судебное разбирательство без присяжных. В ответ я улыбаюсь и отделываюсь общими фразами, что здесь, в причудливом мире манерностей, воспринимается как идеальный ответ.
Усевшись за стол, где разместились бывшие судебные секретари Ринглера и их супруги, я, как всегда, вступаю в перепалку с официантами, желая заказать какое-либо вегетарианское блюдо. Эти ребята в смокингах смотрят на меня как на язычницу. Они отказываются понять, как можно не испытывать желания отведать жареной курицы, жесткой, как хоккейная клюшка. Я попросила, чтобы меня посадили рядом с Миланом Дорничем, с которым мы целый год работали у Ринглера. Когда я рассталась с Чарли, первый, о ком я вспомнила, был Милан — спокойный, угловатый, остроумный. Однако получилось так, что однажды вечером у Марты, наблюдая за тем, как Никки играет с Кларой, старшей дочерью Марты, я поделилась с ней этими мыслями. Марта встревожилась не на шутку.
— О Боже, Сонни, — прошептала она, — да ведь он гей.
И тут я сразу же поняла, что она права, и изумилась своей близорукости. Дело в том, что мы вечно смотрим на других сквозь призму своих собственных нужд. Мы с Миланом всегда рады видеть друг друга. Вот и теперь сближаем головы и шепотом критикуем раздутый масштаб этого мероприятия. Многие из тех, с кем мы начинали вместе, давно уже оставили государственную службу и являются партнерами в преуспевающих юридических фирмах. Так Даниэла Гриззи, моя непосредственная предшественница на службе у Ринглера, зарабатывает каждый год по нескольку миллионов и на это торжество пожертвовала десять тысяч долларов. Лишь Дорнич, занимающий нынче второй по значению пост в апелляционном суде штата, и я остались в бюджетном секторе — нищие мыши на пиру жирных крыс.
Разносят десерт, и начинаются славословия в адрес юбиляра. Дело близится к концу. Каждый норовит ускользнуть побыстрее, ведь завтра рабочий день, и неплохо бы успеть добраться домой и выспаться. Я целую Милана на прощание и выскакиваю первой, еще до того как дружная толпа повалит к выходу. В просторном баре, устланном мягкими коврами, где гости угощались коктейлями, натыкаюсь на председателя суда Брендона Туи. Пропустив три порции виски с содовой, он пребывает в очень радушном настроении и весело помахивает рукой другим беглецам, кто сорвался из-за стола пораньше. Виски уже успело оказать свое обычное воздействие на его нос, который теперь похож на морковку. Туи так счастлив, что у меня возникает опасение, как бы он от избытка чувств не принялся целовать меня.
— Сонни, Сонни, — произносит он, — как поживаешь? — Туи берет меня за руку, а другой рукой обнимает за плечи, и в этом жесте нет ничего, кроме показного дружелюбия начальника по отношению к подчиненной. — Я хотел было позвонить тебе, да все некогда. Стало быть, твой процесс продолжается, Сонни?
— Да, шеф, — отвечаю я, досадуя в душе на смехотворность такого обращения. Что за чушь! Все судьи обычно называют друг друга по имени. Это не панибратство, а традиция, признание особых уз, связывающих нас. Однако я никак не могу заставить себя называть этого человека Брендоном.
— Грязное дельце. Найти концы будет непросто. Помнишь процесс Доннибрука?
— Да, сэр.
Туи трясет головой, словно восхищаясь разнообразием человеческих распрей. Изобразив на лице бодрую улыбку, я прощаюсь с ним и спешу в маленький коридорчик, где спрятаны гардеробная и туалеты. Перед тем как забрать пальто, смотрюсь в зеркало. Ну что ж, вид еще вполне приличный. Черное узкое платье и жемчуга. Все эти годы поиска своего собственного стиля — не спортивного, не банального и не коммерческого — вылились в нечто, что я называю «остаточной модой». И эта мода говорит: у меня нет времени на шикарную прическу или макияж, так что я обойдусь частицей былой роскоши и славы.
Когда молодая гардеробщица подает мне пальто, я слышу, как сзади меня кто-то окликает по имени. Опять Туи. Я испытываю тревогу, которую способен возбудить только председатель суда. Брендон Туи может превратить даже залитый светом коридор в мрачное подземелье. Он делает шаг вперед и оказывается совсем рядом, слишком близко.
— Как хорошо, что я успел, а то боялся, что ты уже ушла. — Он говорит вполголоса, почти шепотом. — Ты, случайно, не видела сегодня Мэта Галиакоса?
Галиакос — руководитель местного отделения Партии демократических фермеров. По мнению Брендона Туи, люди должны знать Галиакоса не меньше, чем папу Иоанна XXIII.
— Он интересуется твоим процессом, — говорит Туи. — Сдается мне, Мэт следит за тем, как все освещается в прессе и по телевидению. Он очень уважает Лойелла Эдгара. Ну конечно, мы все его уважаем. — Туи кончиком языка облизывает пересохшие губы. — Вот он и говорит мне: «Послушай, что там творит эта девчонка? Разве она не знает, что мы состоим в одной партии? Я думал, она его хорошая знакомая…»
Туи смеется — он навеселе. Затем поворачивается и уходит бодрой, уверенной походкой, стараясь не смотреть мне в глаза. Не потому, что побаивается того, что сделал. Он может вывернуться из любого, даже самого неудобного положения, делая такие па, которым позавидовал бы сам Нижинский. И не потому, что надеется, будто я припишу его намек, от которого исходит невидимая, но внушительная угроза, алкогольным парам. Нет, ему бояться нечего. Просто он хочет дать мне время. Чтобы я сообразила: следовать его совету — в моих интересах. Способности пройдохи и приспособленца развиты у этого человека с хитрым, морщинистым лицом и с синеватыми прожилками, порозовевшими от выпитого виски, до степени гениальности. Даже если бы он репетировал сцену заранее, и то вряд ли бы у него получилось лучше. А доверительный тон, от которого за версту отдает фальшью: «Мы все уважаем Лойелла Эдгара. Мы в одной партии. Ты его хорошая знакомая»!.. Я не первый год служу Фемиде — прокурором, судьей, — и в каждой роли мне приходилось видеть всякое в работе механизма нашей системы и даже самой идти на некоторые компромиссы, не поступаясь принципами в целом, но с таким откровенным лоббированием еще не приходилось сталкиваться. Я стою в холле одна, в глубокой тени между настенными бра, и чувствую, как нарастающее возмущение отбирает у меня последние силы.
