Кого только не бывает здесь: старший вице-президент банка «Ферст киндл» — арестовали в Норт-Энде за попытку приобрести дозу героина. Или вот другой интересный случай: семидесятилетняя бабушка, которая сорок четыре года проработала продавщицей в магазин садово-огородных принадлежностей и пользовалась безупречной репутацией, вдруг ни с того ни с сего принялась подделывать накладные. И присвоила себе почти тридцать две тысячи долларов. Иногда у меня мелькает мысль, что если я проработаю здесь еще несколько лет, то увижу в этом зале представителей всех профессий, какие только существуют на планете.
Очень часто мне приходится видеть перед скамьей молодых черных мужчин. До боли знакомая история, отраженная в протоколе или в ходатайстве об освобождении под залог: нищета, насилие, безотцовщина, исключение из школы, безразличие со стороны окружающих. Нередко я ощущаю особую неприязнь, которая исходит от них, когда они видят в судейском кресле женщину. Всю их короткую жизнь на них пытались надеть узду: дома, в школе, матери и сотрудницы органов опеки, пробационные инспекторы и дознаватели, которые вечно поучают. Но никогда не могут ответить на один вопрос, сжигающий их изнутри: «Что значит быть мужчиной, есть ли у него в этом мире место, которое принадлежало бы ему по праву?» Иногда мне хочется им сказать:
— В моем доме тоже не было отца. Я понимаю вас.
Эти слова так и остаются несказанными. Я работаю, как на конвейере, едва успевая закручивать одну гайку за другой. Некоторые подсудимые ведут себя вызывающе, почти не скрывая ненависти ко всему аппарату власти. Однако в большинстве своем они очень напуганы и растеряны. Вот конвоиры вводят черного девятнадцатилетнего паренька, голова которого настолько заросла мелкими кудряшками, что ему не хватает только рогов, чтобы походить на барана. На нем футболка с надписью «Расстегни мне ширинку», которая вряд ли может произвести на суд благоприятное впечатление, тем более что парню вменяется ограбление ювелирного магазина. Он разбил камнем витрину, схватил драгоценности и бросился наутек. Зато опытные рецидивисты чаще всего ведут себя довольно миролюбиво и даже с оттенком фамильярности.
— Судья, она тут говорит, что мне нужно согласиться на шесть лет. — Тощий, костлявый подсудимый в безрукавке, из которой торчат руки, испещренные татуировками и шрамами, презрительно тычет указательным пальцем в сторону Джины, его защитника. — Судья, как же так, ведь я только прятался в том магазине, когда меня повязали! Судья, я же ничего не взял, судья, шесть лет — это уж слишком.
— Мистер Уильямс, вас и так совсем недавно освободили условно-досрочно. Предыдущий срок вы тоже получили за вооруженный грабеж.
— О, судья, да какое там оружие? Это даже не нож, а консервная открывашка. Нет, как хотите, судья, но шесть лет — это несправедливо.
— Справедливо или нет, решать мне, — говорю я.
Мы оба понимаем, что если бы он выбрал процесс, то получил бы всю десятку. Даже я, кто, прежде чем вступить в должность судьи, дала клятву всегда помнить о конституционном праве каждого гражданина на открытый судебный процесс, чаще всего использую лазейку, предоставленную мне законом, и, несмотря на изобилие улик, выношу сравнительно мягкие приговоры: семь-восемь лет вместо двенадцати. У меня нет иной альтернативы, кроме как учитывать в качестве смягчающего обстоятельства добровольное признание подследственным вины, которое тот дает в результате договоренности с судебными органами. Благодаря этому я смогу довести до завершающей стадии около тысячи дел в году, а количество дел, подлежащих рассмотрению в обычном порядке, не превысит пятидесяти.
Преступники, призванные к ответу, не любят сознаваться в своих преступлениях, они не повествуют о них с гордо поднятой головой; никто не верит, что подобные поступки возвеличивают их. Гнусные деяния, пусть даже совершенные всего лишь несколько часов назад, кажутся им чем-то почти нереальным, едва ли не мифами. Здесь, в суде, когда наступает пора нести расплату, все они цепенеют, не в силах осмыслить случившееся. Забывается все: и злоба, и неприкаянность, и чувство собственного достоинства, которое они жаждали обрести, — пусть на время, но забывается целиком. Как правило, они ничего не могут объяснить. Только бормочут: «Не знаю, судья», когда я спрашиваю их «Почему?». Попадая сюда, оказывается, что все они крепки задним умом.
Сегодня я выношу приговор Леону Маккандлессу. Шесть недель назад в таверне «Ивнинг шейд» Леон познакомился с некоей Шанитой Эдисон, которая пришла туда со своим трехлетним ребенком. Насколько мне известно, такие заведения не что иное, как притоны самого низкого пошиба. Там постоянно крутятся сомнительные личности с вечно пустыми карманами. Перегоревшие лампочки в люстрах и бра заменяются от случая к случаю, и в зале вечно царит полумрак. Но даже при таком свете обстановка поражает убогостью: грязные, колченогие столы и стулья; стены, обшитые старыми, покоробившимися панелями; вонючий туалет в глубине помещения с расколотым деревянным сиденьем и вечно текущим бачком. Преобладают запахи мочи и прокисшего пива. За столами сидят вдрызг пьяные посетители. Они торчат здесь постоянно, чуть ли не круглые сутки, время от времени стуча кулаками по столу и изрыгая пустые угрозы, на которые никто не обращает никакого внимания. В дальних углах идет успешная торговля марихуаной, героином и кокаином. Из рук в руки переходят крошечные пакетики из фольги и деньги.
После пары порций паршивого контрабандного виски Шаните захотелось покурить, и она попросила Леона сбегать за сигаретами, В корейских бакалейных лавчонках сигареты продаются россыпью, по двадцать центов за штуку. Галантный кавалер не стал возражать и отправился в ближайший магазинчик, находившийся за углом. Вернувшись, он увидел, что его место уже занято другим парнем, который и без всяких сигарет успел запустить Шаните руку под юбку. Классический случай: Фрэнки и Джонни. Оскорбленный в лучших чувствах, Леон потянулся за пистолетом, и секунду спустя трехлетний ребенок, по-прежнему сидевший рядом с матерью, уже был мертв. Я не знаю, какими способами сотрудники седьмого отдела добиваются этого, но, как правило, три четверти попадающих туда арестованных с черным цветом кожи раскалываются и откровенно рассказывают обо всем, несмотря на древнюю истину, гласящую, что от признания подследственному лучше не станет — во всяком случае, в полицейском участке.
В участке Леон честно сказал, что сам не понимает, как все произошло.
— Гребаная штуковина выстрелила сама, — сказал он.
И данное утверждение — «гребаная штуковина выстрелила сама» — его адвокат Билли Уитт повторяет теперь, пытаясь добиться снисхождения. Никому из нас не дано проникнуть в психику Леона и узнать, намеревался он выстрелить или нет. Я даю ему пятьдесят лет.
— У людей такое не укладывается в сознании. Они не понимают этого. — Так всегда говорят полицейские и прокуроры.
В первые дни моего пребывания здесь я презрительно фыркала, слыша эти слова, но теперь сама говорю то же самое. Люди думают, что они понимают. Они таращатся в экраны телевизоров и, развалившись в уютных креслах своих гостиных, погружаются в дремоту сонных, ленивых мыслей — если таковые у них вообще остаются к концу дня. И думают, будто знают, что это такое — испытывать животный страх, видеть насилие, ощущать антагонизм между черными и белыми. Да что они знают?..
