Томми опять бросает на меня пытливо-пронзительный взгляд — взгляд человека, который сознает, что ему никогда не спастись от самого себя, — и выходит на улицу, где колючий, слегка морозный воздух сразу же напоминает о зиме.
А затем начинается моя личная жизнь. Я забираю Никки и привожу ее домой. Около шести вечера звонит телефон. Сет. Он разговаривает на фоне каких-то шумов, которые ассоциируются у меня с аэропортом или железнодорожным вокзалом. Стук и лязг, распространяющиеся в каком-то большом пространстве, заглушают его голос.
— Послушай, Сонни, я не смогу прийти сегодня.
— О?! — «Не думай об этом», — приказываю я себе. Мне хочется запустить руку внутрь грудной клетки и сжать сердце в кулак.
— Я в больнице. — Он вздыхает.
— Нил? — следующее, что мне приходит в голову.
— У моего отца случился инсульт, — объясняет он.
— О Боже!
— С ним была Сара. Они закончили приводить в порядок его бумаги, и Сара пошла на кухню, чтобы приготовить ему бульон на обед, а когда вернулась, отец уже лежал на полу. Когда мы привезли его сюда, он был уже весь серый.
— Как он?
— К сожалению, ничего хорошего сказать нельзя. Он еще не умер, но на грани между жизнью и смертью. В себя он не приходит. «Медленная смерть», — вот что говорят мне врачи.
— Сет, мне очень жаль тебя.
Никки при упоминании имени Сета прибегает из детской.
— Я тоже хочу поговорить с ним.
Я шикаю на нее, пытаясь отогнать от телефона, но Сет просит меня дать Никки трубку, и они с минуту разговаривают об игрушках, которые он ей послал в подарок.
— Процесс окончен, — сообщаю я, когда Никки отдает мне назад трубку.
— Я видел это по телевидению в местных новостях.
В разговор вторгается безжизненный механический голос, сообщающий, что оплаченное время истекло. Слышно, как звякает монетка, которую Сет бросает в прорезь. После этого мы больше ни единым словом не упоминаем о процессе. Наверное, он навсегда покинул нашу жизнь. Существует лишь один реальный вопрос.
— У нас с тобой все в порядке? — спрашивает он.
— Думаю, что да.
— Потому что, послушай, я — прямой человек. Ты знаешь, список моих достоинств очень невелик, но эта черта там точно есть.
— Мне очень жаль тебя, Сет. Знаю, ты этого не заслужил.
— Я хочу, чтобы ты доверяла мне.
— Я постараюсь, Сет.
— Ну вот и хорошо. Ладно, мне нужно идти к Саре.
Мы не сразу кладем трубки, а выжидаем немного, пытаясь придумать, что еще сказать. Однако ничего больше не приходит в голову ни мне, ни ему. Но у нас есть время. Мы успеем.
Часть 3
Приговор
Взгляд на шестидесятые — это чаще всего взгляд на шторм, который налетел и скрылся; ураган, который постепенно растерял всю свою силу, растаял, как весенний снег. Убытки подсчитали, и ущерб давно ликвидирован. И все же кое-что от той эпохи досталось в наследство последующим поколениям. Прежде всего молодежный стиль, мода на молодость. Она выражается во многом: то ли в оборотах речи — использовании слова «вроде» или вездесущего «приятель», — то ли в рваных джинсах, волосах до плеч, похожих на испанский бородатый мох, то ли в риске беспорядочных половых связей, употреблении наркотиков и рок-н-ролле.
Сами собой сформировались ритуалы, обладающие удивительной способностью успешно противостоять тлетворному влиянию времени. Слушая свою дочь, я часто чувствую себя немного сродни тем коренным жителям Америки, которые страшно удивились, когда Колумб сказал им, что он открыл Новый Свет.
Все это лишь еще больше подчеркивает фундаментальную дилемму бумеров. Оказавшись неспособными преобразовать мир, многие из нас решили обзавестись семьями, в надежде создать более совершенный порядок дома. И дети нам были нужны, скорее, как союзники в этом деле. Таким образом, шестидесятые стали девяностыми, связанными вместе мотивом обожания детей. И в результате невозможно найти поколение, которое было бы так абсолютно не подготовлено к неизбежному осознанию того факта, что мы, уподобились собственным родителям.
Майкл Фрейн
«Путеводитель уцелевшего»
16 мая 1990 г.
1 апреля 1996 г.
Сонни
Бернгард Вейсман готовится обрести вечный покой и последнее обиталище прекрасным весенним утром, таким благоухающим и теплым, что зима, злобствовавшая всего лишь несколько дней назад, кажется теперь дурным сном. На церемонию прощания с усопшим явилось не так уж много людей, десятка три, ну, может быть, с половиной. Они сидят на складных стульях, расставленных рядами на еще не успевшей просохнуть, а потому мягкой лужайке. У мистера Вейсмана не было ни братьев и сестер, ни родных, ни двоюродных, которым удалось бы пережить его. Он пережил и всех своих друзей. Однако те, кто, как знает Сонни, должны были прийти, те, в чьем присутствии нуждались Сет и Сара, явились. Люси прилетела из Сиэтла, Хоби из Вашингтона. Люси с Сарой весь вчерашний вечер и ночь провели в доме покойного, ведь поминки шива, которые будут справлять здесь после похорон, дело непростое. Сет помогал до самой полуночи в уборке дома: чистил, мыл, переставлял мебель. Заодно он просматривал бумаги отца, погружаясь в воспоминания и размышления. Утром, чтобы они все втроем смогли уединиться в похоронном бюро, где стоял гроб с телом покойного, к ним на помощь пришла Сонни, которая выехала сегодня гораздо раньше из дома. Она включила автоматические кофеварки и получила некоторые заказы, доставленные из ресторана. Затем села в машину и помчалась по оживленной утренней улице на службу, которая начиналась за несколько секунд до ее прибытия.
Гроб, по сути, простой ящик из сосновых досок с еврейской звездой — «образец экономии», как назвал его Сет. Бернгард Вейсман видел в скромности и непритязательности главные добродетели человека и хотел пройти свой последний путь так же, как и жил. Гроб с его телом стоит на подставке из стальных труб, напоминающей козлы, над мрачной сырой ямой. По обе ее стороны лежат кучи рыхлой земли и аккуратно сложенные пласты дерна. Небольшая гранитная плита с именем Дены Вейсман наполовину засыпана комками земли. Несколько скатившихся с кучи комков глины лежат под ногами сидящих в первом ряду. Сет и Хоби сидят не шелохнувшись, как каменные. Сара плачет, уткнувшись лицом в плечо матери, которая обнимает ее одной рукой. Издали Люси выглядит именно так, как ее описал Сет: небольшая, все еще по-девичьи стройная фигурка в черной узкой юбке и туфлях на низком каблуке. По миниатюрному, усыпанному веснушками лицу с покрасневшим носом и припухшими глазами струятся слезы.
Заупокойную службу совершает раввин Гершель Енкер из синагоги Бет Шалом, который, по словам Сета, производил над ним обряд бар-митцва. Сет отозвался о нем как о чудаковатом и неискреннем человеке, однако его витиеватые обороты речи и особая манера произношения молитвы с закрытыми глазами кажутся Сонни очень уместными здесь и даже успокаивающими. С надгробным словом выступают Сет и Хоби. Они говорят так, что разрывается сердце, эмоционально и в то же время без ложных прикрас. Ни тот ни другой не утверждает, что покойный был кротким, добрым, располагающим к себе человеком. Он был суровым, гневным, талантливым, и зло, которое он пережил, оставило на нем неизгладимый отпечаток в виде подсознательного страха. Ужасные испытания и мучения, выпавшие на долю военного поколения, теперь предстают перед Сонни с неимоверной отчетливостью, и она, как и многие присутствующие, не может удержаться от слез. Она попеременно думает то о своей матери, то о Сете. Сердцем она чувствует: Сет — хороший человек, настоящий мужчина, который всегда подставит плечо. И все же, несмотря на все успехи и достоинства, он, как и другие люди, способен на глубокие страдания. Когда церемония заканчивается, Сет пробирается к ней. На нем синий костюм, в котором он чувствует себя неловко, и белая рубашка со слишком узким, вышедшим из моды галстуком. Он отрастил новую бородку, которая придает его внешности элемент уверенности. Остановившись перед Сонни, Сет жадно всматривается в нее.
