— Ладно, вернемся к нашим баранам, — произносит он. — Я думаю, ты хочешь узнать, что произошло с Майклом Фрейном. Когда ты сказала, что у тебя есть ко мне вопрос, я подумал, что ты рано или поздно спросишь об этом.
— Так, значит, я могу спросить?
— Я уже дал тебе ответ. Я не знаю, — сказал он.
— Значит, это все, что ты можешь сказать по этому поводу, Сет? Я всегда думала, что ты выбрал очень странное — если не сказать больше — имя в качестве литературного псевдонима.
— Это целая история, — отвечает он. — Когда-нибудь я тебе расскажу.
— И ты никогда не получал от него известий?
— Сомневаюсь, что он жив. — Сет произносит это таким угрюмым, безжизненным голосом, что мне становится не по себе.
— Ладно, — говорю я и на прощание поднимаю руку.
— Ты и в самом деле собираешься избегать меня все то время, пока будет длиться процесс?
— Буду стараться.
Когда я снова машу рукой, он хватает мои пальцы и другой рукой легонько постукивает по моим костяшкам — этим незначительным жестом он выражает стремление к более продолжительному общению. Я решаю пока оставить все как есть и ставлю точку лаконичной улыбкой. Повернувшись, я, к своей досаде, сталкиваюсь с Мариэттой, которая только что вошла в зал суда через заднюю дверь.
— Звонят из канцелярии председателя суда Туи, — говорит она.
И спрашивают, приду ли я на совещание судей, которое состоится сегодня позднее. Я сама беру трубку телефона в своем кабинете и заверяю Ванду, секретаря канцелярии Туи, что обязательно приду.
К тому времени когда я покончила со всеми делами и вернулась в канцелярию, Мариэтта уже приняла свою типичную для ленча позу за столом в секретарской. Ее взгляд устремлен на экран переносного телевизора, который она держит на коленях, одновременно поедая сандвичи из коричневого бумажного мешка. В густых, курчавых волосах поблескивает металлическая дужка наушников, а полная грудь, туго обтянутая свитером, посыпана крошками, на которые Мариэтта не обращает никакого внимания. Тем не менее не успеваю я показаться в проеме открытой двери, как становлюсь объектом ее пристального внимания. Цепкий взгляд оценивающе пробегается по моей фигуре, затем упирается мне в лицо.
— Ни слова, — говорю я ей.
Мариэтте удается хранить молчание только в течение нескольких секунд.
— Люди никогда не забывают того времени, когда они были влюблены, — произносит она внезапно, притворяясь, что разговаривает сама с собой.
— О, хватит об этом, Мариэтта, — бросаю я в ее сторону сердитый взгляд.
Она отворачивается, однако ее челюсти упрямо сжаты. Этим Мариэтта показывает свою непоколебимость.
— Это не была любовь, — поясняю я, — во всяком случае, для меня.
На лице Мариэтты появляется легкая гримаса. Я богохульствую. Однако вскоре моему пониманию открываются иные аспекты.
— Он обожал меня, — объясняю я, — и отвратительнее всего то, что мне нравилось именно это.
Я никогда не чувствовала себя так замечательно, никогда не была так боготворима, как в те месяцы, которые провела с Сетом. Однако его внимание шло на убыль, потому что такая любовь иссушает. В этом отношении Сета можно было сравнить с человеком, у которого открылось кровотечение из носа. Так близко, слишком близко. Жизнь с ним всегда несла с собой опасность задохнуться в его любви, утонуть в ней.
— Вообще-то я думала, что вы не разговаривали, — выдвигает Мариэтта аргумент в свое оправдание.
Входит Энни и молча садится на стул с прямой спинкой, который стоит в углу офиса Мариэтты. В одной руке у нее школьный учебник, а в другой — яблоко, которое она с аппетитом грызет.
— Я должна была спросить у него кое о чем. — И объясняю им, что мне удалось выяснить, что Хоби и Дубински друзья еще со школьной скамьи.
— Ну и что? — удивляется Мариэтта.
— А то, что объяснение, которое предложил Мольто два дня назад и которое я подняла на смех, вполне реально. Именно Хоби мог быть источником той самой утечки, в которой он обвинял прокуратуру в первый день процесса. То есть он сплавил эту информацию своему дружку Дубински, а тот написал статью, где сообщалось, что объектом покушения должен был стать Эдгар.
Предположение кажется обеим женщинам не лишенным оснований. Мариэтта даже снимает наушники, а Энни тут же соглашается со мной и говорит, что дело нечисто и кто-то — скорее всего именно те люди, о которых я упомянула, — ставит палки в колеса обвинению.
— Этот Дубински, — говорит она. — Он плохой. Он змея.
Она вспоминает инцидент двух- или трехлетней давности, происшедший во время процесса Термолли, на котором рассматривалось дело вице-президента одной нефтяной компании и его любовницы, обвинявшихся в убийстве жены первого. Судья Саймон Норфолк поймал Дубински с поличным, когда тот, приложив ухо к двери комнаты присяжных, подслушивал их дискуссию. Норфолк посадил Стью в камеру временного содержания на несколько часов за неуважение к суду. После того как в суд явилась целая свора адвокатов, нанятых «Трибюн», и принялась кричать о нарушении первой поправки, репортера, конечно, пришлось отпустить.
— Да, — говорит Мариэтта, — но тогда вы задали правильный вопрос, судья. Какую выгоду получает он от этой защиты? Вот здесь концы не сходятся.
Энни возражает ей, пытаясь найти логическое объяснение, и тихо произносит:
— Но может быть, это имеет какое-то значение для процесса без присяжных?
Мне это тоже пришло в голову.
— Подумайте, Мариэтта, — говорю я. — Томми сидит на раскаленной сковородке — ему нужно начинать побыстрее, потому что он надеется удержать Лавинию в узде. Хоби знает это, так как он и есть тот человек, который создает связанные с ней проблемы. Поэтому он проталкивает историю в газету, кричит «Караул!», потому что теперь, дескать, нельзя добиться объективного отношения со стороны присяжных, а затем великодушно соглашается на суд без присяжных, мол, только ради того, чтобы мы могли начать. Хоби прекрасно понимает, что в нормальных условиях я вряд ли пойду на это в деле, где лично знакома со многими фигурантами. Вы помните, что сказал Нил, когда я разъяснила ему, что влечет за собой отказ от суда присяжных: «Это то, чего мы хотим».
— О-о-о! — произносит Энни, и ее лицо растягивается в гримасе изумления. — О-о-о, очень хитро придумано!
— Чего я не могу пока взять в толк, так это на что он надеется и что думает выиграть при таком раскладе, когда все решает судья.
Мариэтта смеется:
— Судья, я не подначиваю вас и не дразню, нет, ничего подобного, но, судья, знаете, многие из тех защитников, которые работают в этом здании, могли бы сказать ему: «Устрой так, чтобы она вела процесс без присяжных, и у тебя будет неплохой шанс». Именно так, судья.
В этом здании судьи, раньше работавшие в прокуратуре, очень часто проявляют качество, которое можно сравнить с верностью бывшего морского пехотинца своему прежнему роду войск. Многие уподобляют работу прокурора здесь боевому опыту. Каждый зал суда для них — еще один театр военных действий, проводимых цивилизацией против варваров. После еженедельных совещаний я часто слышала, как надзиратели просили прокурора произвести подсчет боевых трофеев, имея в виду количество заявлений подсудимых о признании вины. Однако риторика, к которой я привыкла, работая в федеральных судах, имела отношение к конституции, а не к армии. Я до сих пор думаю о правах, о нерушимых первых принципах в отношениях между отдельными гражданами и государством. Защитники считают меня своим естественным союзником, а Мариэтта — перевертышем.
