Я увидел, запомнив его на всю жизнь, худого бородатого парня в расклешенных брюках и свитере с отложным воротником, который спускался по крутому склону холма, сильно откинувшись всем корпусом назад. Внезапно я представил себе, как когда-нибудь подойду к нему, встретив его на другой улице, и скажу: «Я видел тебя, когда прощался со своей девушкой навсегда».
— Позвони мне, — сказала Сонни. — В любое время. Обещай, что я увижу тебя до твоего отъезда.
Я взял ее за руки и внимательно посмотрел на них — широкие крепкие ладони безупречной формы, словно вышедшие из-под резца искусного скульптора. К концу недели я должен был отчалить в Канаду. Моя последняя тактическая хитрость удалась. Призывная комиссия удовлетворила мое ходатайство о постановке меня на воинский учет в Окленде. Я должен был явиться на призывной пункт лишь четвертого мая, однако теперь не было никакого смысла ждать.
— Люди не расстаются друг с другом так просто. Это совсем не то, что сойти с одного поезда и сесть в другой, — сказал я. Зачем, я не знал. То ли в качестве протеста, то ли в ответ.
— Это другая фаза, бэби. Мы оба переживаем. И никто не говорит, что это навсегда.
Сонни часто заговаривала, правда, очень неопределенно, о том, что в будущем мы опять будем вместе — после того как она поработает в Корпусе мира и после того как я смогу вернуться домой. Всякий раз, когда она выражала это мнение, которое должно было породить несбыточные надежды — я был уверен в том, что оно было насквозь фальшивым, — у меня к горлу подкатывал ком.
— Спасибо тебе.
— За что?
«За то, что утешаешь меня таким невыносимым враньем, — хотел я сказать, — и поэтому у меня появилось желание уехать как можно скорее». Однако такого я не мог заставить себя сказать. Случайно мне удалось найти ноту, на которой я и закончил:
— Просто спасибо. Я люблю тебя. Это было нечто потрясающее.
Я сел в машину и, отъехав от коттеджа Грэма, направился в редакцию. Я всегда знал о неизбежности нашего расставания. Некий внутренний аппарат в прочнейшей оболочке, черный ящик, расположенный рядом с сердцем и неизменно регистрирующий истину, никогда не упускал из виду фундаментальные факты: она не любит меня, она не любит меня так безраздельно и возвышенно, как я ее. Я знал это, но продолжал двигаться по этому пути, невзирая ни на что, теша себя бессмысленными надеждами, и теперь расплачивался большой ценой. Было ли в жизни что-либо больнее, чем это неравенство?
Проехав несколько кварталов, я остановил машину напротив огромного парка с дорожками для катания на роликовых коньках, расположенного рядом с миссией Долорес. Я знал, что опять оказался там, откуда начал, и опять утопал в невыносимой агонии молодости. Тогда я не мог выразить это словами, однако по прошествии времени стало возможно различить крик внутри меня: «Кто полюбит меня ради меня самого? Чья любовь позволит мне познать себя?»
Я смотрел на пальмы, круто взмывавшие вверх над разделительной полосой, и плакал.
7 декабря 1995 г.
Сонни
— Эти показания не имеют смысла, — говорит Мольто, стоя перед скамьей.
Ох уж этот парень! Он обладает удивительной способностью раздражать меня.
— Мистер Мольто, вы ведь сами предложили пригласить сюда сотрудника тактического подразделения полиции Любича и заслушать его показания. Мы устроили дискуссию, и, насколько я помню, вы положили ей конец, сделав именно такое предложение.
— Судья, у нас было время подумать. Никакого полиграфа не было. Поэтому не может быть и речи о сокрытии какой-либо информации. Следовательно, показания Любича не имеют смысла.
— Мистер Мольто, свидетельница под присягой показала, что полиграф был, и если она ошиблась, то обвинение, полагаю, должно было бы стремиться к установлению этого факта. — Я поворачиваюсь к Хоби, стоящему рядом с Руди: — Мистер Таттл, вы все еще хотите добиться ясности в этом вопросе?
Хоби, до этого времени помалкивающий, мрачно кивает.
— Вызовите свидетеля.
— Судья!
— Хватит, мистер Мольто.
Томми делает несколько шагов, затем возвращается.
— Кстати, судья, а как же быть с результатами научно-технической экспертизы? Ведь вчера он сказал нам… — Томми тычет пальцем в сторону Хоби. Он настолько возбужден, что не в состоянии назвать защитника по имени. — Он сказал нам, что собирается подвергнуть эти деньги анализу на присутствие крови или следов пороха и представить данные сегодняшним утром.
Хоби обрывает его, желая избежать затяжки с вызовом Любича.
— Ни пороха, ни крови не обнаружено. Я отдам им деньги прямо сейчас.
— Вот вам ответ, мистер Мольто. Ни пороха, ни крови. Кто пригласит Любича? Это ваше ходатайство, мистер Таттл, — говорю я.
Томми угрюмо, исподлобья взирает на меня. Смуглое, изборожденное морщинами лицо скривилось, словно от зубной боли. Два десятка лет проработал он в прокуратуре, однако так и не научился держать удар.
— Мы вызовем его, судья, — говорит Томми. — Одна секунда. — Он машет рукой Руди.
В зал суда быстрой, энергичной походкой входит Фред, являя собой картину настоящего мачо. На нем ковбойские сапожки, джинсы с огромной серебряной бляхой, цветная рубашка в клетку с расстегнутым воротом и спортивная твидовая куртка. Поговаривают, что когда он был помоложе, одного его появления на улице было достаточно, чтобы те, кто чувствовал за собой грешки, старались скрыться подальше от этого громилы, на котором полицейская форма трещала по швам. У государственных защитников он пользуется репутацией копа с тяжелой рукой, которому ничего не стоит отбить арестованному почки. Однако Мариэтта, достоверный источник, говорит, что после женитьбы Любич изменился. Его жена Анжела тоже занимается бодибилдингом. Они познакомились на одном показательном выступлении, где спортсмены натираются маслом и позируют. Она была чемпионкой, знаменитой личностью в определенных кругах, и Любич время от времени хвастается своей женой, открыто восхищаясь ею. Я нахожу это довольно трогательным. У них один ребенок. Я согласна с Мариэттой в том, что Любич из тех людей, которые с возрастом становятся лучше.
— Привет, судья, — говорит он, проходя мимо скамьи.
Это уж слишком фамильярно.
— Вы клянетесь говорить правду? — произношу я в ответ.
Фреду не впервой давать показания в суде. Несмотря на определенные рамки, которых полицейские придерживаются в показаниях, — обычно каждый коп видел все то, что заметил его партнер, — Фред все же производит на меня впечатление более или менее правдивого человека, не слишком связанного обязательствами профессии.
Когда он занимает место для дачи показаний, я замечаю, что в одной руке он держит свои рапорты, свернутые в трубочку.
Томми выжидает, пока Любич не устроится как следует, а затем располагается прямо перед скамьей. Он рассчитывает произвести драматический эффект. Один-единственный вопрос. Он даже не требует: «Назовите ваше имя», — а просто поднимает красноватую руку с обкусанными ногтями.
