Сет умолкает на минуту и смотрит на свинцово-серое небо, плотно закрытое облаками, которые выхолостили из дневного света всю жизненную силу.
— Я был за рулем.
— О Господи!
— Тут не было моей вины. Так все говорят. Тот парень был пьян, упился до чертиков. Он в четыре раза превысил допустимый предел скорости и вдобавок проскочил на красный свет. Его машина ударилась о бордюр, и затем ее отбросило прямо на нас. Я увидел это краешком глаза и попытался проскочить вперед, избежать столкновения, но не успел. Он врезался в нас под углом. Мою машину разрезало пополам как ножницами. Только что я сидел там и ругал Исаака за то, что он ковырял пальцами в носу, а в следующий миг… Единственное, за что я благодарен Богу, — это за то, что я не слышал его криков. Он погиб мгновенно, не успев понять, что происходит, и все же как твой ребенок может умереть, не издав ни звука?
Я непроизвольно обхватываю себя руками, чтобы справиться с болью, внезапно пронзившей сердце. И когда я начинаю мямлить какие-то невразумительные слова утешения, Сет тут же поднимает руку, и до меня доходит, что, наверное, хуже всего слушать, как люди пытаются подыскать слова, чтобы выразить мучения, которые испытывает только он, но не они. Однако, несмотря на это, я не могу удержаться от повторения одних и тех же ненужных слов. Мне жаль. Искренне жаль.
— Прости. Я понятия не имела, Сет. Когда читаешь твои колонки, то твоя личная жизнь выглядит в них абсолютно прозрачной. Там ведь не было ни слова об этом, не так ли?
— Ненавижу говорить об этом. Я и так уже весь сгнил от жалости к себе. Ты видишь это. Все это видят. Я стал ходячей раной.
Я беру его за руку. Она вся влажная от пота, которым пропитался даже ремешок его часов. Другой рукой Сет трет переносицу, пытаясь привести в порядок чувства.
— А что с тем типом, который врезался в вас? Его посадили?
Глупый вопрос, понимаю я задним умом. Глупый, потому что я все пытаюсь втиснуть в свои собственные рамки, потому что от одной мысли о том, что ему пришлось пережить, у меня мурашки бегут по коже.
— О да, конечно. Ему дали пятнадцать лет. У него богатое криминальное прошлое. А вообще-то это был обычный черный, гребаный бедолага. Решил покататься в угнанной машине. Он признал себя виновным. Я больше его и не видел. Не хотел и не мог. Когда выносили приговор, в суде была Люси. Наверное, она плакала и все такое. Ну а я… хочу сказать — какой в этом смысл? Я никогда не думаю о том парне. Знаешь, мне часто приходит в голову: если бы только я ехал хоть чуточку быстрее, если бы сильнее надавил на акселератор… Если, если, если… — Он окидывает взглядом парк.
Мимо нас лихо проносится тринадцатилетний подросток на роликовых коньках. Кепка задом наперед и сигарета во рту.
— Мы здесь точно околеем, — говорит Сет.
Он трогается с места и бежит вперед. Я следую за ним трусцой. Сет замедляет бег, чтобы я могла догнать его.
— Ну а Люси? Это несчастье ее тоже, наверное, здорово подкосило?
— Она просто с ума сходит. Я не в том положении, чтобы как-то критиковать ее. Мы оба сошли с ума. Но по-разному.
Вот что разделяет их, Сета и Люси, доходит до меня. Дальше половину дистанции мы бежим молча, однако он может выразить словами то, что думаю я.
— Не то чтобы она винит меня, — говорит он. — Во всяком случае, не так, как виню себя я. Однако как-то нужно жить дальше. Как? Бегать? Шесть месяцев назад мы начали вместе делать пробежки перед обедом. Брали с собой собаку. Купили светоотражатели такие же, что у тебя на локтях. У нас были одинаковые тренировочные костюмы. Однако можно ли этим вылечить душу, успокоить ее? Нет, нельзя. В голову вечно лезут мысли, что наша жизнь должна была быть не такой. Ведь если бы все было нормально, мы были бы дома. У нас бы даже не было времени заниматься такой чепухой. Мы бы кричали на Исаака, чтобы он выключил телевизор и принимался за уроки. Дело не в том, что мы разочаровались в жизни или ожесточились. Просто мы не можем найти способ жить дальше.
— Я не могу себе представить, что Люси может ожесточиться.
— Ни в коем случае.
— Она все такая же невероятно добродушная?
— Вот именно.
— Наверное, она нашла себе занятие помимо астрологии?
— Да. Однако по-прежнему верит в нее. И в реинкарнацию. И в музыку сфер. Ты бы назвала ее нью-эйджевкой. — Он удивляется, мотает головой.
В прошлом году, рассказывает Сет дальше, Люси заведовала бесплатной столовой в Сиэтле. Он рисует ее иронический портрет. Неизменно радушная, она привечает всех неудачников, бродяг, наркоманов, алкоголиков и просто психов. Люси — человек безграничной щедрости, покровительница беспризорников и бездомных животных. Она мать каждому, кто в беде: будь то птица с подбитым крылом, ее косметолог, которому потребовались уроки английского языка, или их служанка, для дочери которой Люси после неустанных восьмимесячных хлопот выбила место в Беллингхэм-Кантри-Дэй, куда ей не удалось устроить даже собственных детей.
— Наверное, я рассказываю так, что можно подумать, будто мне все это очень не по душе?
— Возможно, — отвечаю я.
— Значит, я взял не ту ноту. Я восхищен тем, что Люси готова распахнуть свое сердце перед людьми, которых она совсем не знает, в то время как у меня вечная каша в голове, и я пытаюсь научиться хоть немного сострадать тем людям, о которых пекусь.
— Надеюсь, у вас все наладится, Сет.
— Я тоже. А пока что все так перепуталось. Тебе это знакомо. Друзья. Дом. Я имею в виду то, что вдруг ты понимаешь, что все это тебе больше не принадлежит. То, что всегда было твоим. У людей при твоем приближении появляется на лицах выражение, будто ты их здорово подвел. В общем, я рад, что мне удалось хотя бы на время вырваться оттуда.
Друзья Чарли работали в университете. Рэй Нейпо отличался резкостью в суждениях и очень любил выставлять всех, кроме себя, в забавном свете. Картер Мелк был мягок и покладист, однако принадлежал к той породе людей, из которых, как говорится, клещами слова не вытащишь. Мне не хватает обоих, но к университету с его подспудным, никогда не затухающим соперничеством и даже враждой, напоминающей интриги средневекового двора, я не питаю ничего, кроме неприязни.
— Ну и что делал твой недотепа? — спрашивает Сет.
— Чарли? Почему же он недотепа?
— Но ведь он не смог удержать тебя, не так ли?
— Я сама ушла от него. В конце концов. А вообще-то всякое бывало. Это тянулось годами. То он бросал меня, то я его. Однако последнее слово осталось за мной.
Чарли! Внутри меня раздается крик. Мысли о нем по-прежнему мучительны. Это похоже на травму, от последствий которой я никак не могу полностью оправиться — неудачное падение, избиение. То, что я когда-то увидела в нем, теперь никак не могу вспомнить. И лишь одно помню так же точно, как столицы всех пятидесяти штатов, — в течение многих лет я находилась в плену его обаяния. А он был грубиян, невежа и хам. Автократ. Вечно погруженный в собственные мысли. И я твержу себе об этом по сто раз на дню. Проснувшись сегодня утром, я отчетливо вспомнила, как он ночью часто царапал меня ногтями ног. Несмотря на все мои уговоры и мольбы, Чарли наотрез отказывался обстричь их.
