– Не боишься заразиться?
Смирнов пожал плечами:
– Я знаю, что туберкулез не так просто передается, как, например, инфлюэнца. Надо, чтоб организм был истощен или ослаблен другими болезнями. А я, как видишь, здоров.
Засмеялся, разворачивая плечи и похлопывая себя по груди.
Иван тоже улыбнулся: Степан и правда был крепко сбитым, ловким молодым человеком, а в несуетливых его движениях ощущалась сдержанная, даже скрытая мощь и энергия. Он достал из прикроватной тумбочки шахматную доску:
– Сыграем, Ваня?
Еще три дня назад он обнаружил шахматы, убирая шкафы в больничной кладовой. Теперь два молодых человека расставили фигуры – Ивану белые, Степану черные. Но, сделав первый ход, Иван вдруг уронил голову и совсем по-детски разрыдался. Смирнов не стал утешать, расспрашивать – молчал и ждал.
– Прости, – Иван уже отирал слезы. – Вот взял в руки ферзя и вдруг вспомнил башни на нашем особняке. В Настасьевке. Там есть такие, похожие. И лошади, наш конный выезд… У нас, Степан, есть прекрасный дом в Москве, и в Сумах, и за границей. Но я всегда любил Настасьевку, больше всего! И отец мой тоже. Он и умирать туда приехал… Как бы я хотел, Степан, тебя туда пригласить! Ты бы тоже полюбил!
– Кто ж не слышал об имении в Настасьевке, – согласился Смирнов. – Знаменитое место. Говорят, у вас там был чуть ли не музей древнерусского искусства?
– Да, отец собирал старинные иконы, духовную живопись знаменитых мастеров.
– Вы хоть успели их вывезти за границу?
Христоненко вздохнул, покачал головой.
– Эх! – прищелкнул пальцами Смирнов. – Что же вы!.. Теперь все новой власти достанется, этим хамам, которые и оценить-то не смогут.
Иван быстро глянул на него и отвел глаза. «Так-так…» – подумал удивленно Смирнов. Помолчал, затягивая паузу: а вдруг Иван решится, скажет… Ведь есть ему что сказать, есть… Но Христоненко молчал, а потом перевел разговор на другое:
– Эта новая власть кричит всюду о справедливости. Все, мол, должно принадлежать тем, кто трудится. А мы, моя семья, кто? И дед, и отец всю жизнь в трудах. У нас и девиз на гербе знаешь какой? «Благородство через труд»!
– Значит, вы дворяне? – приподнял бровь Смирнов. – Коль герб имеете?
– Всего лишь пять лет назад государь пожаловал отцу дворянское звание. После того как он пожертвовал большую сумму денег на больницы для детей из бедных семей. Вот мы и стали дворянами.
– А у меня наоборот, – усмехнулся Смирнов. – У моей семьи дворянские корни древние, да только мы об этом почти забыли. Состояние никакого, отец, уже покойный, всю жизнь чиновником служил, мать – учительница.
– У меня тоже только матушка осталась, – тихо сказал Иван. – Она в Швейцарии, зовет меня, не знает, что я здесь… Я ведь один у нее, сестренка была, да умерла еще девочкой, от дифтерита.
– И у меня брат младший был… Погиб на фронте.
У Ивана вновь заблестели глаза: то ли от сочувствия, то ли от набежавших слез. А, может, вернулся жар, подумал Смирнов. Потрогал лоб собеседника, покачал головой:
– Ладно, Иван, я шахматы уберу, что-то не пошла у нас сегодня игра. Ты ложись, засыпай, поздно уже…
На следующий день Иван Христоненко вместе со Смирновым вышел на улицу после ливня. Бурный и обильный, он бушевал буквально минут десять, сразу же жаркое солнце стало высушивать землю, но в воздухе ощущалась живительная влажность.
– Самое время погулять, подышать, – сказал Степан, и они пошли по дороге от больничного корпуса к мастерским.
Во дворе, как и все последние дни, работали заключенные: расчищали, убирали, копали. Тюремное начальство, похоже, всерьез наводило порядок. Однако охрана не казалась слишком бдительной и требовательной: солдаты-конвоиры стояли по двое, трое, курили, разговаривали, часто просто не глядя в сторону своих подопечных. Те тоже не усердствовали. Смирнов вдруг сказал:
– Иван, ты посиди здесь, на скамье, мне нужно одному человеку пару слов шепнуть.
– Иди, конечно. Я отдохну, здесь хорошо.
Иван присел на простую, без спинки, скамейку у стены каменного барака. Как ни скудна в тюремном дворе была растительность, но все же неподалеку рос куст сирени – давно отцветший, но густой и зеленый. Молодой человек вдыхал запах омытых дождем листьев, улыбался, глядя, как Степан подошел к трем заключенным, и они заговорили, живо жестикулируя. И вздрогнул от неожиданности, услышав:
– Я же говорил, мое от меня не уйдет. Давай снимай крест!
Этот человек подошел совершенно бесшумно и уже сидел рядом, ухмыляясь. У него было странное лицо: маленькое и безбородое, как у ребенка, и сморщенное, как у старика. А глаза водянистые и косые – взгляда поймать было невозможно. Еще когда Иван находился в общей камере, он ощущал внимание к себе Чура – такая у этого человека была кличка. Каждый раз, слыша его голос, Иван невольно съеживался. А когда Чур попробовал снять с него нательный крест, просто стал бояться того…
Крест этот отец сам надел Ивану, когда мальчику исполнилось пятнадцать лет. Он привез его из кронштадтского Андреевского собора зимой, незадолго до Рождества Христова, когда вся православная Россия оплакивала только что скончавшегося отца Иоанна Кронштадтского. Павел Иванович рассказал жене и сыну, как хоронили любимого всеми праведника. Это были невиданные доселе похороны! От Кронштадта до Ораниенбаума, от Балтийского вокзала в Петербурге до монастыря на Карповке, который построил отец Иоанн, стояли толпы плачущих людей. Никогда такого ранее не было в России! Похоронное шествие сопровождали войска со знаменами, военные исполняли «Коль славен».
– Знаешь, Ваня, – сказал тогда сыну Павел Иванович, – за десять дней до кончины отец Иоанн совершил свою последнюю божественную литургию. Я счастлив, что был на этой службе. Там приобрел для тебя крестик, всегда помни, что его освятил тебе сам Иоанн Кронштадтский! А с ним – его святое благословение лично для тебя. Может, последнее земное благословение праведного старца…
Иван помнил и никогда не снимал крест. Носил сначала на серебряной цепочке, когда она порвалась – на прочной суровой нити. Крест был серебряный, не массивный, но побольше обычных нательных. На первый взгляд казался простым, но если рассмотреть, то становилось ясно, что серебро высокой пробы, а работа – изображение Спасителя, надпись, узор – очень искусна… У Чура, видимо, глаз был острый и наметанный – он разглядел. И однажды, когда обессиленный после приступа кашля Иван лежал на нарах, тяжело дыша, подошел и молча стал стягивать крест через голову юноши. Иван слабой рукой уцепился за нить, заговорил умоляюще:
– Что вы делаете! Это же святой крест! Грех большой! Нельзя же…
Но сил у него не было, еще немного, и Чур сорвал бы крест. Но тут какой-то шустрый заключенный закричал громко:
– Старшой, старшой! Чур у чахоточного крест забирает, втихую гребет себе!
