В комнате настоятельницы монастыря было просторно и светло. Сквозь высокое окно с цветным витражом лились солнечные лучи, ложась на пол синими, зелеными, оранжевыми световыми пятнами. Рядом с матерью Евстолией за ее рабочим столом сидела сестра Феодора, бывшая при настоятельнице кем-то вроде секретаря. Аглая подождала немного, пока игуменья закончила диктовать. Она поняла, что это был список старых рукописей, которые хранились у них в монастыре и на время, для работы, передавались соседнему Высоцкому монастырю. Отпустив Феодору, мать Евстолия ласково посмотрела на Аглаю.
– Садись.
Игуменье уже минуло семьдесят лет. Но лицо ее, в мелких добрых морщинках, излучало энергию, а глаза не потеряли молодого блеска.
– Вижу я, что ты прижилась у нас, – сказала настоятельница. – И нам стала доброй сестрой и славной помощницей. Под твоим наставничеством наши швеи многому научились. Срок твоего послушания подходит к концу. Готова ли ты принять постриг?
– Да, матушка, готова, – склонила голову Аглая. Она и правда давно готова была душою и телом к труду и молитвам. Правда, она еще не могла совсем забыть своего жениха, вспоминала его, хотя и не часто. Не затем вспоминала, что хотела увидеть. Нет, но временами очень хотелось узнать – жив ли он? Что с ним сталось, если жив, обзавелся ли семьей, детьми? Помнит ли ее?.. Последнее время он ей несколько раз снился: не молодым мальчиком, каким знала его когда-то, а вроде как мужчиной средних лет. Ведь и самой-то ей уже тридцать три года… Но все это – ни к чему: ни вспоминать, ни знать о нем. Зачем! Скоро Аглая примет постриг, станет монахиней. Монастырская стена оградит ее от мирской суеты. Но почему же сквозь радость от слов игуменьи и умиления пробивается все же тревога? Сероглазый маленький мальчик, воробышек, сирота…
– Вот и хорошо. Но… Тебя что-то тревожит? – спросила мать Евстолия.
«Да», – хотела ответить Аглая, но вовремя спохватилась.
– Нет, матушка. Просто… Сегодня на погосте могилку княжны Берестовой навещали.
– Вот как? – настоятельница заинтересованно приподняла брови. – Я на днях узнала, что поместье «Замок» вновь обитаемо. А ведь господа Коробовы со своим воспитанником здесь с начала лета. Значит, наконец, навестили могилку?
– Не господа, – ответила Аглая. – Приезжал мальчик со своей гувернанткой – брат усопшей.
– Маленький князь Берестов? – воскликнула мать Евстолия. – Поразительно! Без тети и дяди? Ему же только семь лет…
– С ним была девушка, очень славная. И сам он такой милый… Так жаль его…
– Мы всегда поминаем в молитвах княжескую чету, – вздохнула игуменья. – Они были очень порядочные, благородные люди. Их родственники… я знаю их мало. Но вот срок очередного богоугодного взноса, который Берестовы не забывали переводить обители, давно миновал. Думаю, дело не только в печальных хлопотах и новых заботах господ Коробовых… Надеюсь все же, что мальчику они будут хорошими опекунами. У него других родственников нет…
Аглая шла через монастырское подворье к большому двухэтажному корпусу. Здесь располагались трапезная и разные службы. В том числе и комната для монахинь-швей. Когда-то она училась на белошвейку, это и определило ее занятие здесь. Теперь она уже стала главной мастерицей. У монастыря было довольно большое хозяйство. Скотный двор: коровы, козы и упряжные лошади. Ткацкие станки и швейная мастерская. Своя хлебопекарня. Были монахини, которые реставрировали и переплетали старые фолианты и рукописи. А еще – ходили жать на близкие покосные луга… Владычный монастырь не относился к монастырям строгой схимы. Монахини, по мере необходимости, общались с миром. Прекрасно выпеченный хлеб продавался в монастырской булочной. В городскую больницу для бедных и в детский приют монахини отдавали пошитые ими простыни, полотенца, скатерти, занавеси. Монастырские будни дышали тишиной и покоем. Время молитв и время работы чередовались так органично, что и душа, и тело пребывали в полном равновесии. А когда звонили одновременно колокола собора и двух церквей – Спасской и Святого Георгия, душа становилась невесомой, растворялась в небе…
Сестра Аглая шла от матери-настоятельницы с чувством стыда и раскаяния. Игуменья думает, что знает о ее прошлом все, что Аглая была с ней откровенна до конца. Но это не так. Три года назад, придя сюда и рассказывая о своей грешной и несчастной жизни, она все же утаила одно: сентябрьский промозглый день, карету, увозящую ее умершую дочь…. Тогда она знала только лишь эту малость, но и о ней промолчала. Немного позже, получив письмо от своего благодетеля, она наконец узнала много лет мучившую ее тайну. А по сути – преступление. Других, далеких от нее людей, но преступление. И вновь ничего никому не рассказала, сказала себе: «Пусть хранится в моем сердце». Но вот сегодня могла бы рассказать обо всем матери-настоятельнице, очень подходящий случай представился. Но вновь промолчала. Не гордыня ли это – смертный грех? Не поспособствует ли ее молчание новому преступлению? Потому что известно: человек, один раз решившийся на преступление и не раскаявшийся, пойдет и на другое – более жестокое! Не потому ли болит у нее сердце, когда она думает о маленьком сероглазом мальчике?..
Несколько дней была сестра Аглая задумчива и непривычно рассеянна. Но вот наконец сказала себе: скоро она примет постриг и в последней перед ним исповеди расскажет обо всем без утайки матери-настоятельнице… Только успела принять это решение, как, на следующий же день, сестра Ульяна из монастырской булочной принесла весть: слыхала от людей, что в поместье «Замок» погиб молодой парень – садовник. Провалился в старый, никому не известный и внезапно открывшийся колодец. И вновь тревога клещами сдавила сердце Аглаи! Опять смерть, и опять рядом с мальчиком! У нее появилось предчувствие: надо ехать в «Замок», повидать князя Всеволода. И увидеть наконец этих Коробовых. А еще, решила Аглая, – поговорить с девушкой-гувернанткой. Она понравилась послушнице сразу. Научившись в монастырской тишине понимать разговор взглядов и жестов, сестра Аглая там, на погосте, уловила особые близкие отношения между мальчиком и молоденькой воспитательницей. Дружба, нежность, забота… И у девушки, похоже, твердый характер. Пусть тоже проникнется тревогой и глаз с мальчика не спускает.
Аглая раздумывала, как бы сказать о своем решении настоятельнице. Но за вечерней трапезой мать Евстолия сама подозвала ее.
– Ты, сестра, так переживала о сироте, отроке Всеволоде, что я подумала: сходи навестить его и утешить. Детская душа еще от потери родителей не оправилась, а тут, почти у него на глазах, вновь человек погиб! Близится светлый праздник Рождества Пресвятой Богородицы, вот и принесешь князю икону с изображением лика Девы Марии. В дар от нашего монастыря – мы многим обязаны его покойным родителям. Пусть любовь Божьей Матери оберегает и благословляет его!
Сестра Аглая поняла: Господь благословил ее замысел! Ведь лучшего повода появиться в «Замке», не вызывая никаких подозрений, и не придумать!
Утром, только-только стало светлеть, она вышла из Святых ворот с котомкой за плечами. Несла подарки: краснобокие наливные яблоки и крупные медовые груши из монастырского сада, каравай и сахарные крендели из пекарни. И главный дар – икону Богоматери, – в отдельной сумочке, пристегнутой к поясу. Ей долгие переходы привычны, не в тягость. А тут и расстояния-то – верст тридцать. Неторопливым размеренным ходом к полудню как раз и доберется. И она пошла, сначала по берегу речки Нары, через сосновую рощу, и дальше – по прозрачным дубравам и зеленым полянам, по долинам маленьких речек, мимо небольших деревень. Все это были ее родные места, называемые окскими просторами. Путь сестры Аглаи лежал как раз в сторону того села, где она родилась, выросла, откуда ушла, нося под сердцем ребенка. Никогда больше она не возвращалась туда, хотя последние годы жила неподалеку. И теперь, идя в «Замок», она сделала небольшой крюк, чтобы обойти Игумново стороной.
