Вы, возможно, подумаете, что я подслушивал. Нет! Эльза меня
хорошо видела, она знала, как и Эмиас, что я там сижу. Она даже махнула мне
рукой и закричала, что Эмиас в это утро невыносим, что он не дает ей отдохнуть.
Она, мол, вся замерзла, и у нее нестерпимо болит поясница. Она не замечала
ничего и никого, кроме себя и Эмиаса, не знала сомнений, ни в чем себя не
упрекала и ни в чем не раскаивалась. Да и можно ли этого ждать от
жизнерадостной молодости? Раскаяние – это чувство, которое приходит с
возрастом, вместе с мудростью.
Они, разумеется, много не разговаривали. Художник не любит
болтать, когда работает. Каждые несколько минут Эльза делала какое-то
замечание, а Эмиас что-то ворчал в ответ. Она ему говорила: «Мне кажется, ты
прав в отношении Испании. Это первая страна, куда мы поедем. И ты поведешь меня
смотреть бой быков. Это, наверное, исключительное зрелище! Только я бы хотела,
чтобы бык убил человека, а не наоборот. Представляю, что чувствовали римлянки,
глядя, как умирает гладиатор. Мужчины умирают – невелика беда, а вот
животные!.. Они прекрасны». Она сама была примитивна, как молодое животное, и
не имела никакого опыта, мудрости преисполненного сомнений человека. Не думаю,
чтобы она мыслила, она только чувствовала. Она была полна жизни, живее всех
живых существ, каких я знал…
В последний раз видел я ее такой радостно-уверенной. Обычно
вслед за такой веселостью приходит беда.
Гонг зазвонил к ленчу. Я встал, спустился по тропинке и
зашел на «батарею», где меня встретила Эльза. После тенистых деревьев свет
кажется слишком ярким, слепящим. Эмиас сидел, раскинув руки, на скамье. Он
внимательно смотрел на картину. Я только раз видел его в такой позе. Откуда я
мог знать, что яд уже действовал, что Эмиас цепенел?
Эмиас ненавидел все, что напоминало болезнь! Он никогда бы
не согласился болеть. Вполне возможно, что он решил – перегрелся на солнце,
однако не пожаловался. Эльза сказала, что Эмиас не пойдет обедать. Я подумал,
что это довольно разумно с его стороны, и сказал: «Тогда до свидания».
Эмиас медленно перевел взгляд с картины и остановил на мне.
В его глазах было что-то странное, не знаю, как и назвать… Что-то подобное
враждебности. Взгляд пристальный, недоброжелательный, злой.
Разумеется, тогда я не понял этого взгляда. Когда на полотне
не получалось так, как ему хотелось, у Эмиаса бывал просто убийственный вид. Я
полагал, что это именно такой момент. Ни Эльза, ни я не заметили в нем ничего
необычного – капризы художника, и все. Мы оставили его там и пошли к дому,
разговаривая и смеясь. Если бы она знала, бедная девушка, что больше никогда
его не увидит живым. Она могла бы тогда воспользоваться еще несколькими
мгновениями счастья.
За столом Кэролайн вела себя как обычно, была чуть
встревожена, не больше. Разве это не говорит о том, что она ни в чем не была
замешана? Она не могла бы так держаться. Потом она и гувернантка спустились в
сад и нашли его… Я встретил мисс Уильямс, когда она бежала снизу. Она попросила
позвонить врачу и возвратилась к Кэролайн.
Бедный ребенок! Я имею в виду Эльзу. Скорбь ее была
неистовая, безудержная, как у детей: они не думают, что жизнь может выкидывать
подобные сюрпризы. Кэролайн была спокойнее. Она, конечно, лучше умела владеть
собой, чем Эльза. Тогда ее еще не терзали угрызения совести, она только
сказала, что это, разумеется, совершил он сам. Но у нас это не укладывалось в
голове. Возможно, Кэролайн уже тогда поняла, что подозрение падет именно на
нее. Да, я считаю, этим и объясняется ее поведение.
Филипп был абсолютно убежден: она убила Эмиаса.
Большую помощь оказала тогда гувернантка, человек, на
которого можно положиться в самых неожиданных ситуациях. Она уложила Эльзу и
дала ей успокаивающие лекарства, а Анджелу увела, когда появилась полиция. С
этого момента все превратилось в хаос. Полиция обыскивала дом и вела следствие,
репортеры кружили как мухи со своими фотоаппаратами, пытаясь взять интервью у
членов семьи. Ужас… Я и сейчас, спустя столько лет, нахожусь под влиянием тех
чувств. Когда Вы объясните маленькой Карле, как это все произошло на самом
деле, да поможет ей бог забыть всю эту историю… Чтобы никогда о ней не
вспоминать…
Наверное, Эмиас покончил с собой, каким бы неправдоподобным
это ни казалось…»
На этом кончался рассказ Мередита Блейка.
Рассказ Леди Диттишем
«Я полностью изложила здесь все, что произошло с того
момента, когда я познакомилась с Эмиасом Крейлом и до его трагической смерти.
Впервые я увидела его на каком-то собрании художников.
Вспоминаю, он стоял у окна, и я заметила его сразу же, как только вошла. Я
спросила: «Кто это?» Мне сказали: «Это Крейл, художник». Я попросила
познакомить меня с ним. Мы разговаривали тогда минут десять. Впечатление, какое
произвел на меня Эмиас Крейл, бесполезно пытаться описать. Если сказать, что,
когда я видела Эмиаса, мне все казались маленькими, а потом исчезали совсем, то
это до некоторой степени передает мои впечатления, если вообще можно их
передать. После знакомства с ним я стала ходить в те места, где можно было
увидеть его картины. Как раз тогда открылась его выставка на Бонд-стрит; одна
картина была в Манчестере, другая – в Лидсе, а еще две выставлялись в галереях
в Лондоне. Я ездила смотреть их, потом встретила его снова и сказала: «Я видела
все ваши картины и считаю их прекрасными». Его это как будто заинтересовало. «С
каких пор вы стали разбираться в живописи?! Не думаю, чтобы у вас было о ней
хоть малейшее представление…» – «Возможно. И все же они прекрасны!» Он
улыбнулся и сказал: «Не будьте экспансивной барышней». Я ответила: «Не
собираюсь. Я хочу, чтобы вы написали мой портрет». – «Если бы вы хоть немного
подумали, то поняли бы, что я не пишу парадных портретов хорошеньких женщин». Я
сказала: «Мне не нужен парадный портрет, и я не такая уж хорошенькая». Он
посмотрел на меня, будто впервые увидел: «Да… Возможно, это и так…» Я спросила
его: «Так вы будете меня рисовать?» Он рассматривал меня некоторое время,
наклонив голову набок, потом сказал: «Вы странная девушка». Я ответила на это:
«Я богата, могу хорошо заплатить». – «Почему вы так хотите, чтобы вас рисовал
именно я?» – «Потому что я этого хочу». Он взял меня за плечи, повернул лицом к
свету. Потом немного отступил. Я стояла неподвижно, в ожидании, пока он не
сказал: «Я иногда горел желанием написать стаю австралийских попугаев с их
невообразимой окраской… Стаю, садящуюся на собор Святого Павла. Если я буду
писать вас на скромном и традиционном фоне – пейзаже под открытым небом, –
кажется, будет тот же результат». Я спросила: «Следовательно, вы будете
рисовать?» Он сказал: «Вы один из наилучших, оригинальнейших и ярчайших
экзотических цветков, какие я видел. Я буду вас писать! Но я вас предупреждаю,
Эльза Гриер: если я на самом деле буду вас писать, то я, наверное, захочу вас и
любить!» – «Надеюсь, что захотите…» Я сказала это спокойным и сдержанным тоном.
Я слышала, как он сдерживал свое дыхание, заметила блеск его глаз!
