Убийцы, за которыми я гоняюсь, вовсе не тихие и не улыбчивые. Каждая клетка их тел — нескончаемый, вечный вопль. Они издеваются, они злобствуют, они по шею в крови. Они могут мастурбировать, пожирая человеческую плоть, и стонать от наслаждения, когда мажут себя человеческими мозгами и фекалиями. Их души не парят. Они скользят, дергаются и ползают.
Попросту говоря, темный поезд есть то место, где я мысленно снимаю с убийцы маску. Где я смотрю и не отворачиваюсь. Это такое место, где я не отступаю, не ищу отговорок или причин, но вместо этого принимаю. Да, в его глазах черви. Да, он пьет слезы убитых младенцев. Да, здесь нет ничего, кроме насилия.
— Любопытно, — заметил доктор Хиллстед во время одной из наших бесед, когда я рассказала ему про темный поезд. — Полагаю, моим вопросом — и моей заботой, Смоуки, — будет следующее: когда вы садитесь в этот поезд, что мешает вам остаться там навсегда, стать машинистом?
Мне пришлось улыбнуться.
— Если вы его видите, действительно видите, то такой опасности не существует. Вы сразу узнаете, что вы не такая. Даже близко. — Я повернула голову и взглянула на него. — Если вы в самом деле срываете маску с машиниста, вы осознаете, что он чужак. Что он выродок, другой вид.
Он вроде согласился, улыбнулся мне. Но в глазах не было уверенности.
Одного я ему не сказала: проблема не в том, чтобы не стать машинистом. Проблема в том, чтобы забыть его. На это может уйти несколько месяцев ночных кошмаров и холодного пота по утрам. В этих случаях очень тяжело приходилось Мэтту, который не переносил молчания и закрытых помещений и не мог ко мне присоединиться.
Эта та цена, которую вы платите за поездку в темном поезде. Часть ваша уединяется, чего нормальные люди никогда не испытывают. В это уединение никто не может проникнуть. Тоненький пласт вашего существа становится навеки одиноким.
Я стою в комнате Энни и чувствую, как темный поезд мчится ко мне. Вокруг меня не должно никого быть, когда он настигнет меня — не важно, буду ли я просто смотреть, как он проходит мимо, или сяду в один из его вагонов. Я становлюсь в этих случаях отстраненной, холодной и… неприятной. Исключением может быть только человек, который тоже понимает все насчет этого поезда.
Джеймс понимает. Какими бы многочисленными недостатками он ни обладал, какой бы задницей ни был, у него тоже есть этот дар. Он умеет видеть машиниста, ехать в темном поезде.
Если отбросить все метафоры, посадка на темный поезд — умение поставить себя на место преступника.
И это неприятно.
Я оглядываю комнату, пытаясь проникнуться ее атмосферой. Я чувствую убийцу, различаю его запах. Мне необходимо вообразить его, услышать. Вместо того чтобы оттолкнуть, мне нужно привлечь его. Как любовника.
Про эту свою особенность я никогда не рассказывала доктору Хиллстеду. И не думаю, что когда-нибудь расскажу. Ведь это интимная привычка, она не только настораживает, но и завораживает. Она возбуждает. Убийца охотится за всеми, я же охочусь только за ним одним.
Он был здесь, значит, и я должна теперь здесь находиться. Мне нужно найти его и подобраться поближе к его тени, к червям и крикам.
Первым делом я ощущаю всегда одно и то же. Никакой разницы и на этот раз. Его возбуждение от нарушения чужого пространства. Человеческие существа обособляются, создают пространства, которые называют своими собственными. Они договариваются между собой уважать границы личной собственности. Это основа основ, почти из первобытного строя. Твой дом — это твой дом. Закрыв дверь, ты обретаешь уединение, где не нужно беспокоиться о своем лице и о том, что насчет него думает мир. Разные человеческие существа проникают в это пространство только по твоему приглашению. Они соблюдают это условие, потому что сами хотят того же.
Первое, что его возбуждает, — вторжение на вашу территорию. Он подглядывает в ваши окна. Он следит за вами днем. Возможно, он залезает в ваше жилище, когда вас нет дома, рыскает по вашим потайным местам, трется о ваши личные вещи.
Уничтожение людей есть для него способ полового удовлетворения.
Я помню допрос некоего чудовища, пойманного мною. Его жертвами были маленькие девочки. Некоторым было пять лет, другим шесть, но никогда старше. Я видела их фотографии до встречи с ним — банты в волосах, сияющие улыбки. И я видела их фотографии после — раны, кровоподтеки, смерть. Крошечные трупики, безмолвные крики. Я уже собиралась выйти из комнаты, когда мне в голову пришел один вопрос, и я снова повернулась к нему.
— Почему именно они? — спросила я. — Почему маленькие девочки?
Он улыбнулся. Большая, широкая улыбка, как на Хэллоуин. Глаза как два мерцающих пустых колодца.
— Потому что ничего паскуднее этого я не сумел придумать, дорогуша. Чем хуже, — и он облизнул губы, — тем лучше. — Он опустил веки и мечтательно покачал головой: — Такие юные… Бог мой… это паскудство было таким сладким!
Потребность убивать питает ярость. Не просто легкое раздражение, но полноценная ярость по поводу всего на свете. Постоянное, ревущее пламя, которое никогда не затухает. Как бы убийца ни мотивировал свои действия, в конечном счете он совершает их в приступе ярости. Он теряет над собой контроль.
Ярость обычно рождается из-за грубого обращения, которому ребенок подвергается в детстве. Битье, пытки, содомия, изнасилование. Люди с закрученными мозгами воспитывают детей по своему образцу и подобию. Они выбивают из них души и отправляют в мир на горе ему.
В принципе это не имеет никакого значения. Во всяком случае, с позиций моей работы. Все чудовища без исключения не подлежат перевоспитанию. В итоге не важно, почему кусается собака. Ее судьбу определяет то, что она кусается и что у нее острые зубы.
Я живу, зная все это. С этим пониманием. Это тот нежелательный компаньон, который всегда рядом. Монстры становятся моими тенями, и иногда мне кажется, что я слышу, как они хихикают за моей спиной.
— Как это на вас действует в длительной перспективе? — спросил меня доктор Хиллстед. — Есть какие-то постоянные эмоциональные последствия?
— Да, конечно. Разумеется. — Я помолчала, подыскивая точные слова. — Это не депрессия и не цинизм. И это не означает, что вы не можете быть счастливы. Это… — Я щелкнула пальцами, глядя на него. — Это изменение в душевном климате. — Я поморщилась. — Что-то занесло меня на поэтическое дерьмо.
— Прекратите, — укорил он меня. — Нет ничего глупого в том, что удается найти правильные слова для чего-то. Это называется «ясность». Заканчивайте мысль.
— Ну… вы ведь знаете, как океан влияет на климат близлежащих районов. Чем ближе, тем влияние сильнее. Конечно, в климате могут быть какие-то дикие выверты, но в основном главная тенденция сохраняется, потому что океан огромен и почти не меняется. — Я посмотрела на него. Он кивнул. — Вот и тут так же. Вы живете в постоянной близости к чему-то огромному, темному и страшному. Оно постоянно здесь, никуда не девается. Каждый день, каждую минуту. — Я пожала плечами. — Оно изменяет климат вашей души. Навсегда.
