Я вижу, что Джеймс раздумывает над моими словами. Его лицо мрачнеет.
— Этот след он оставил ножом.
Разумеется, мы не можем быть уверены. Но похоже на правду.
Незнакомец щекочет горло Бонни кончиком ножа. Ничего серьезного, только чтобы появилась капелька крови, чтобы девочка вскрикнула. Достаточно, чтобы убедить Энни в серьезности происходящего, чтобы заставить ее сердце колотиться все сильнее.
— Делай, что я велю, — говорит он, — иначе твоя дочь умрет медленно.
С этого момента все кончено. Пока Бонни у него в руках, Энни принадлежит ему.
— Я сделаю все, что вы хотите. Только не троньте мою дочь.
Он чувствует запах страха Энни, его это возбуждает. Он ощущает эрекцию.
— Я думаю, он пытал и насиловал Энни на глазах у Бонни. Он заставил ее быть свидетелем всего, — говорю я.
Джеймс наклоняет голову набок:
— Почему ты так думаешь?
— Он оставил Бонни в живых. Зачем? У него ведь был еще один человек, над которым он мог поизмываться. Ему было бы куда проще убить девочку. Но его добычей стала Энни. Он обожает пытать, он обожает страх. То, что при этом присутствовала Бонни, причем Энни об этом знала… это приводило его в экстаз.
Джеймс ненадолго задумывается.
— Согласен. Но есть и еще одна причина.
— Какая?
Он смотрит мне прямо в глаза:
— Ты. Он же и на тебя охотится, Смоуки. А издевательство над Бонни делает травму болезненнее.
Я удивленно смотрю на него.
Он прав.
«Чух-чух-чух-чух» — темный поезд набирает скорость…
— Слушайся меня, или я сделаю больно твоей мамочке, — говорит он Бонни. Он использует их любовь друг к другу как кнут, ему нужно загнать их в спальню.
— Он ведет их в спальню. — Я иду по холлу, Джеймс — за мной.
Мы входим в спальню.
— Он закрывает дверь. — Я протягиваю руку и захлопываю дверь.
Я представляю себе, как Энни смотрит на закрывшуюся дверь и не осознает, что ей не скоро доведется увидеть, как она открывается.
Джеймс смотрит на постель, думает. Представляет себе разыгравшуюся здесь сцену.
— Он вынужден следить за ними обеими, — замечает Джеймс. — Бонни он, разумеется, не боится, но он не может расслабиться до тех пор, пока Энни не связана.
— В фильме на Энни наручники.
— Верно. Значит, он заставил ее их надеть. Хотя бы на одну руку, ему этого вполне достаточно.
— Вот, держи, — говорит он Энни, доставая из сумки наручники и бросая ей…
Нет, не так. Отматываем назад.
Он держит нож у горла Бонни. Смотрит на Энни, окидывает ее взглядом с ног до головы, раздевает ее глазами. Хочет убедиться, что она его понимает.
— Раздевайся, — говорит он. — Раздевайся, а я посмотрю.
Она колеблется, и он шевелит ножом у горла Бонни.
— Раздевайся.
Энни плачет, но раздевается. Оставляет только лифчик и трусики, последняя попытка сопротивления.
— Все снимай! — рычит он. Дергает ножом.
Энни слушается, продолжая плакать…
Нет, опять не так. Отматываем назад.
Энни слушается и заставляет себя не рыдать. Она старается быть сильной ради дочери. Она снимает лифчик и трусики, не сводя с Бонни глаз. «Смотри на мое лицо, — мысленно приказывает она. — Смотри на мое лицо. Не на это. Не на него».
Теперь он вынимает из принесенной с собой сумки наручники.
— Прикрепи свое запястье наручником к кровати, — распоряжается он. — Побыстрее.
Она делает, как он велит. Когда он слышит щелчок наручников, он лезет в сумку и достает следующие. Эти цепи он надевает на тоненькие ручки и ножки Бонни. Девочка дрожит. Он не обращает внимания на ее рыдание и сует ей в рот кляп. Бонни жалобно смотрит на мать. Этот взгляд умоляет: «Заставь его прекратить!» Энни плачет еще сильнее.
Он по-прежнему очень осторожен. Пока не разрешает себе расслабиться. Подходит к Энни и оставшимся браслетом прикрепляет ее второе запястье к кровати. Затем сковывает лодыжки. Сует в рот кляп.
Ну вот. Теперь можно расслабиться. Его дичь никуда от него не денется. Она не может убежать, значит, не убежит.
«Не убежала», — думаю я.
Теперь он может насладиться моментом.
Он не торопясь подготавливает все в комнате. Передвигает кровать, устанавливает видеокамеру. Есть определенный порядок, которому необходимо следовать, симметрия, которую ни в коем случае нельзя нарушать. Не следует торопиться. Пропустив что-то, можно нарушить красоту всего действия, а действие для него — все. Его воздух и вода.
— Кровать, — говорит Джеймс.
— Ты о чем? — не понимаю я.
Он встает и подходит в спинке кровати. Кровать у Энни королевских размеров. И тяжеленная.
— Как он умудрился ее подвинуть? — Джеймс подходит к изголовью кровати и смотрит на ковер. — Тут остались следы. Он тянул ее. Он за что-то ухватился и тащил ее на себя, пятясь задом. — Джеймс опускается на колени. — Он схватил ее снизу и приподнял. — Джеймс встает, меняет позицию, ложится на живот и заползает под кровать почти до пояса.
Я вижу, как вспыхивает фонарик.
Джеймс выползает из-под кровати и улыбается:
— Там нет следов порошка для снятия отпечатков пальцев.
Мы смотрим друг на друга. Я скрещиваю пальцы. Не сомневаюсь, что Джеймс поступает так же.
Преступник ошибается, полагая, будто в латексных перчатках не оставляет отпечатки пальцев. Эти перчатки настолько плотно облегают руки, что повторяют папиллярные линии. Они, по сути, становятся второй кожей. Для хирурга это хорошо: сохраняется тактильная чувствительность. Для преступника — не очень: если он в таких перчатках коснется какого-нибудь предмета, то не исключено, что на предмете появится след, пригодный для идентификации.
Кровать Энни сделана из дерева. Логично допустить, что убийца отметился. Хотя и работал в перчатках.
Вероятность небольшая. Но все лучше, чем ничего.
— Молодец, — говорю я.
— Спасибо.
«Смазка и шарикоподшипники», — думаю я. Только на месте преступления Джеймс ведет себя нормально.
Все подготовлено. Он подходит к кровати… Порядок. Камера направлена верно… Он сосредотачивает внимание на Энни. Смотрит на нее сверху вниз.
