— Попался, — говорю я и тоже ухмыляюсь.
Дженни удрученно качает головой:
— Вы, ребята, и в самом деле высший класс.
«Просто катаемся на темном поезде, Дженни, — думаю я. — Именно он привозит нас к вашим ошибкам».
— Вопрос, — вмешивается Алан. — Как так вышло, что никто не пожаловался на громкую музыку? Громкость у них была по максимуму.
— Я могу ответить, лапонька, — говорит Келли. — Помолчите и прислушайтесь.
Мы так и поступаем. Комнату наполняют звуки джаза и другой музыки. Звуки летят отовсюду — и сверху, и снизу.
Келли пожимает плечами:
— Здесь живет молодежь.
Алан кивает:
— Согласен. Еще одно. — Он жестом обводит комнату. — Убийцы здорово выпачкались. Не могли же они просто взять и выйти из дома все в крови. Им надо было сначала вымыться. Ванная комната выглядит идеально чистой, поэтому я думаю, что они приняли душ и тщательно убрали за собой. — Он поворачивается к Дженни: — Техники-криминалисты проверили канализацию?
— Я выясню, — обещает Дженни.
Звонит ее сотовый телефон, и она отвечает:
— Чанг. — Смотрит на меня. — В самом деле? Хорошо. Я ей передам.
— Что еще? — спрашиваю я.
— Это мой человек из больницы. Бонни заговорила. Сказала только одно предложение, но он решил, что ты захочешь узнать.
— Что?
— Она сказала: «Хочу Смоуки».
16
Дженни быстро доставляет меня в больницу, воспользовавшись полицейской сиреной. По дороге мы не разговариваем.
Я стою у постели Бонни и смотрю на нее. Она смотрит на меня. Меня снова поражает ее необыкновенное сходство с матерью. Меня это сходство смущает: я только что видела, как умирает Энни, и вот теперь она смотрит на меня глазами своей дочери.
Я улыбаюсь девочке:
— Мне сказали, ты звала меня, солнышко.
Бонни кивает, но не говорит. Я понимаю, что большего сейчас от Бонни не дождаться. Стеклянный взгляд, вызванный шоком, исчез, в глазах поселилось что-то отстраненное, безнадежное и тяжелое.
— Мне надо задать тебе парочку вопросов, солнышко. Можно?
Она настороженно смотрит на меня. Но кивает.
— Были ведь два плохих дяди, верно?
Страх. Губы дрожат. Но она кивает.
«Да», — перевожу я.
— Хорошо, солнышко. Другой вопрос, и на этом все. Ты видела лицо хотя бы одного из них?
Она закрывает глаза. Сглатывает. Снова открывает глаза. Отрицательно качает головой.
«Нет».
Я вздыхаю. Я огорчена, но не удивлена. Ладно, огорчаться буду позже. Я беру Бонни за руку:
— Ты прости меня, солнышко. Ты ведь хотела меня видеть. Ты не должна мне говорить, что ты хочешь, если все еще не можешь разговаривать. Но может быть, ты можешь показать?
Она продолжает смотреть на меня. Кажется, она ищет что-то в моих глазах, какой-то уверенности. По выражению ее лица не могу понять, находит ли она то, что ищет. Но она кивает.
Затем берет меня за руку. Я жду слов, но напрасно. И тут я понимаю.
— Ты хочешь уйти со мной?
Она снова кивает.
Я на мгновение теряюсь под напором мыслей. Насчет того, что сейчас не способна позаботиться ни о себе, ни о ком бы то ни было другом. Что не могу бросить работу и заниматься ею. И так далее и тому подобное. Но на самом деле я понимаю: все это не имеет значения. И я улыбаюсь и сжимаю ее руку.
— У меня тут еще есть дела, но, когда я буду уезжать из Сан-Франциско, я приду за тобой.
Она продолжает смотреть мне в глаза. Кажется, она нашла там то, что искала. Она сжимает мою руку, отпускает ее, отворачивает голову и закрывает глаза. Я стою и смотрю на нее.
Я выхожу из палаты с сознанием, что в моей жизни произошла перемена. Я не знаю, хорошая или плохая, да это в данный момент и не важно. Речь идет не об удобстве. Речь идет о выживании. Это тот уровень, на котором мы сейчас с ней действуем, Бонни и я.
Вместе с Дженни отправляюсь в полицейское управление Сан-Франциско. Снова всю дорогу молчим.
В кабинете Дженни спрашивает меня:
— Значит, ты собираешься забрать ее?
— У нее никого, кроме меня, нет. Похоже, и у меня нет никого, кроме нее.
Дженни думает над моими словами. На ее лице появляется легкая улыбка.
— Это здорово, Смоуки. Правда здорово. Ты же не захочешь, чтобы ребенок ее возраста попал в воспитательное учреждение. Она уже слишком большая. Никто ее не удочерит.
Я поворачиваюсь к ней. Чувствую какой-то подтекст. Я хмурюсь. Она бросает на меня напряженный взгляд. Вздыхает и расслабляется.
— Я сирота. Мои родители умерли, когда мне было четыре года, так что я выросла в приюте. В то время никто не стремился удочерить девочку-китаянку.
Я удивлена и потрясена.
— Я представления не имела.
Она пожимает плечами:
— Это не то, чем ты делишься со всеми подряд. Ну, ты знаешь: «Привет, я Дженни Чанг, и я сирота». Я не очень люблю на эту тему разговаривать. — Она смотрит на меня, как бы подчеркивая, что данный момент не исключение. — Но одно я хочу сказать. Ты поступаешь правильно. Это чистый поступок.
Я думаю о ее словах и понимаю, что она права.
— Мне тоже кажется, что так будет правильно. Энни ведь оставила ее мне. Во всяком случае, я так слышала. Я еще не видела ее завещания. Правда, что он оставил его рядом с телом Энни?
— Да. Оно в досье.
— Ты его видела?
— Угу. — Она замолкает. Еще одна задумчивая, тяжелая пауза. — Она все оставила в твоем распоряжении, Смоуки. Настоящей наследницей, естественно, является дочь, но ты названа ее опекуном и доверенным лицом. Наверное, она была настоящим другом.
У меня все разрывается от боли при этом замечании.
— Она была моей лучшей подругой, Дженни. Еще со школы.
Дженни несколько минут молчит. Затем произносит всего три слова:
— Пошло оно все.
Под «все» она подразумевает этот мир с его жестокостью и несправедливостью. «Пошло оно все к такой-то матери, — хочет сказать Дженни, — и пусть оно умрет, и будет похоронено, и превратится в прах, и развеется по ветру».
Я отвечаю ей соответственно:
— Спасибо.
17
— Тебе развернутое или сжатое изложение? — спрашивает Алан, открывая папку с отчетом о вскрытии.
— Сжатое.
— Пожалуйста… Убийца или убийцы изнасиловали ее как до, так и после смерти. Он или они резали ее острым предметом по живому, большинство из этих ран были не смертельными.
