— Можно мне попробовать? — рискнула я попросить.
— Не думаю, что это удачная мысль, милая, — сказал отец.
— А, да будет тебе, приятель. Я дам ей маленький пистолет, двадцать второго калибра. Пусть пару раз спустит курок.
— Пожалуйста, папочка! — Я устремила на отца умоляющий взгляд, перед которым, как я знала уже в восемь лет, он не мог устоять. Он посмотрел на меня. По лицу было заметно, что он борется с собой. Наконец он вздохнул:
— Ладно. Но всего пару выстрелов.
Дейв пошел и нашел пистолет двадцать второго калибра, маленький такой, как раз мне по руке. Еще он раздобыл стул, на который меня и водрузил. Дейв зарядил пистолет, вложил его мне в ладонь и встал за моей спиной. Отец со стороны недовольно за всем наблюдал.
— Видишь там мишени? — спросил Дейв.
Я кивнула.
— Реши, в какую хочешь попасть. Не торопись. Нажимай на спусковой крючок медленно. Не дергай, иначе промажешь. Готова?
Я кивнула, но, по правде, я почти его не слышала. Я держала пистолет, и что-то во мне щелкало. Что-то правильное. Подходящее мне. Я взглянула на мишень, и мне показалось, что она находится далеко, хотя контуры человеческой фигуры находились совсем близко. Я направила пистолет на мишень, вздохнула и нажала на курок.
Я удивилась и обрадовалась, когда маленький пистолет дернулся в руке.
— Черт! — услышала я возглас Дейва.
Я снова взглянула на мишень и заметила дырочку в центре нарисованной головы, именно там, куда я и хотела попасть.
— У тебя, похоже, природный дар, юная леди, — сказал Дейв. — Попробуй еще.
«Парочка выстрелов» растянулась на полтора часа. В более чем девяноста процентов случаев я попадала туда, куда целилась, и к концу наших занятий уже знала, что буду стрелять из пистолета всю свою жизнь. И буду делать это хорошо.
Несмотря на свое отрицательное отношение к оружию, отец поддержал меня в этом начинании. Думается, он понимал, что оружие является моей неотъемлемой частью и уберегать меня от него бессмысленно.
Так в чем заключается правда? Я пугающе отменный стрелок. Я держу это при себе, никогда не выпендриваюсь на публике. Но наедине с собой к чему лицемерить? Я могу выстрелом задуть свечу и попасть в высоко подброшенный четвертак. Однажды на стрельбище на открытом воздухе я положила шарик от пинг-понга на тыльную сторону ладони той руки, в которой держала пистолет. Затем я резко опустила руку и успела схватить пистолет и попасть в шарик прежде, чем он упал на землю. Глупо, конечно, но я была довольна.
Все это приходит мне в голову, пока доктор Хиллстед наблюдает за мной.
— Это так, — говорю я.
Он закрывает досье. Сжимает пальцы в кулаки и смотрит на меня.
— Вы выдающийся агент. Безусловно, одна из лучших женщин-агентов в истории Бюро. Вы гоняетесь за худшими из худших. Шесть месяцев назад человек, которого вы разыскивали, Джозеф Сэндс, напал на вашу семью. Он убил вашего мужа и дочь у вас на глазах и изнасиловал вас. Усилием, которое можно назвать сверхчеловеческим, вы сумели освободиться и убить его.
Я молчу, не понимая, куда он клонит. Впрочем, мне это безразлично.
— И вот я, психотерапевт, у которого два плюс два не всегда четыре и вещи порой падают не там, где должны, пытаюсь помочь вам вернуться к вашей профессии.
В его взгляде я читаю такое глубокое сочувствие, что мне приходится отвернуться: взгляд прожигает меня насквозь.
— Я уже давно занимаюсь этим, Смоуки. И вы тоже приходите сюда не в первый раз. Я уже начинаю чувствовать кое-что интуитивно. Я могу вам сказать, что я чувствую относительно вас. Мне думается, вы пытаетесь выбрать, что делать: вернуться на работу или покончить с собой.
Я невольно бросаю на него откровенный взгляд: да, он прав. Оцепенение резко покидает меня, и я осознаю, что со мной играли, причем очень искусно. Он заболтал меня, увел в сторону, заставил потерять бдительность и вот нанес удар. Прямо в сердце, ни секунды не колеблясь. И удар достиг цели.
— Я не смогу помочь вам, Смоуки, если вы в самом деле не выложите все карты на стол.
И снова этот взгляд, слишком сочувственный для меня в данный момент. Хиллстед словно протягивает руки, чтобы схватить меня за плечи и хорошенько тряхнуть. Я чувствую, как на глаза набегают слезы. Но мой ответный взгляд полон ярости. Доктор хочет сломить меня точно так же, как я в свое время ломала преступников во время допросов. «Да застрелись ты! — думаю я. — Ни за что».
Кажется, Хиллстед читает мои мысли. Он мягко улыбается:
— Ладно, Смоуки, проехали. Еще одно напоследок.
Он открывает ящик стола и вынимает пакет для вещественных доказательств. Сначала я не могу разобрать, что в упаковке, но потом понимаю, и меня одновременно бросает в пот и охватывает озноб.
Мой пистолет. Тот самый, который был со мной долгие годы, из которого я застрелила Джозефа Сэндса.
Я не могу оторвать от оружия глаз. Я знаю его так же хорошо, как и свое лицо. «Глок», черный, несущий смерть. Я знаю, сколько он весит, какой он на ощупь, я даже помню, как он пахнет. Он лежит в пакете и внушает мне дикий ужас.
Доктор Хиллстед открывает пакет и достает пистолет. Кладет его на стол между нами. Снова смотрит на меня, только теперь не с сочувствием, а твердо, жестко. Он кончил валять дурака. Я понимаю: то, что мне показалось решающим ударом, было ерундой. По непонятной мне причине доктор считает, что этой штукой сможет меня сломить. Моим собственным пистолетом.
— Сколько раз вы поднимали эту пушку, Смоуки? Тысячу раз? Десять тысяч?
Я облизываю совершенно пересохшие губы. Молчу. Не могу оторвать глаз от «глока».
— Поднимите его сейчас, и я дам вам разрешение на дальнейшую службу, если вы этого хотите.
Я не отвечаю, но и не отвожу глаз от пистолета. Одна часть меня понимает, что находится в кабинете доктора Хиллстеда, что он сидит напротив, но другая часть погружена в мир, где есть только я и пистолет. Все внешние звуки исчезли, в голове странная пустота, оглашаемая ударами сердца. Я слышу, как оно бьется, сильно, быстро.
Я облизываю губы. «Просто протяни руку и возьми его, — говорю я себе. — Как он сказал, ты делала это тысячи раз». Этот пистолет — продолжение моей руки: я выхватывала его бессознательно, как дышала или моргала.
И вот он лежит на столе, а я сжимаю подлокотники кресла.
— Давайте, берите его. — Голос резкий, не грубый, но уверенный.
Я умудряюсь оторвать одну руку от подлокотника. Я употребляю все силы, чтобы протянуть ее вперед. Рука не хочет слушаться, и небольшая часть меня, совсем маленькая часть, которая способна спокойно анализировать обстановку, не может поверить, что такое происходит. С каких пор действие, которое для меня является почти рефлексом, превратилось в сизифов труд?
