«И в этом, — подумала я, — он преуспел. Стерна вот-вот выдадут властям Соединенных Штатов. Надеюсь, он подохнет ужасной смертью в тюрьме». Именно Стерн и Уолкер ответственны за случившееся. Они создали чудовище; если бы Хуан разделался только с ними, я посчитала бы, что правосудие свершилось. Но Хуан долгие годы бесчинствовал и погубил невинных людей. Этого я не могла ему простить.
Мы спросили Хуана о Джонсе. Здесь он проявил удивительную практичность.
— Слишком рискованно убивать заместителя директора ФБР. Я был вынужден отложить его убийство на более поздний срок.
Вот чем объясняется решение Хуана действовать открыто — удачным стечением обстоятельств. Хуан вздумал вывести нас на Кабреру и разоблачить Стерна. «И как только он оказался бы здесь…»
Меня бросило в дрожь при мысли, насколько близок Хуан был к успеху. Всех членов опергруппы он обвинял в том, что они не разглядели подлинных лиц Уолкера и Стерна. По разумению Хуана, оперативники должны были его защитить. Но они обманули его ожидания и заслужили смерть. Он более мягко обращался с женщинами из-за их непричастности к самому предательству.
— Но все они были шлюхи, в упор не замечали отсутствия души у своих мужей, — заявил Хуан. — Вот и заслужили смерть.
«Здесь речь идет об обманутых ожиданиях и о несостоятельности, — подумала я. — Возможно, Хуана обманывали с самого рождения. Повзрослев, он стал немилосердно карать за ложь».
Когда Хуан рассказывал об Уолкере, лицо его оставалось спокойным, хотя глаза сверкали такой лютой ненавистью, какую я даже представить себе не могла.
— Сам Уолкер спасся от моего возмездия, но ни дети его не спаслись, ни внуки, — злорадствовал Хуан. — Я уничтожил Лэнгстромов! Видели бы вы их горе! О, это было изумительно! Их смерть стала моим возмездием. Знаете почему? Потому что я позаботился о том, чтобы они попали в ад! — Зрачки его расширились. — Вы понимаете? Они совершили самоубийство. Не важно, что случится со мной — они будут вечно гореть в аду!
И он захохотал как сумасшедший.
Я задумалась об изменениях в почерке его преступлений. Он застрелил Халибартона после того, как заставил его написать стихотворение, однако пытал и кастрировал Гонсалеса.
— Это не имеет отношения к ритуалу, — объяснил Хуан. — Тут речь о страданиях. Я хотел, чтобы перед смертью они пережили страшные мучения. Физическая боль важна, не спорю, но их душевная боль для меня важнее всего. Аминь.
Безусловно, Сара была воплощением Хуана, но только в его глазах. Он разрушал ее жизнь, порождал предательства, заставлял существовать в постоянном ощущении кошмара, через который прошел он сам. Хуан не сомневался, Сара станет такой же, как он. Ни секунды не сомневался.
Впрочем, я-то знаю: Хуан ошибся. Хотя Сара нездорова, ее душевный недуг совсем иного свойства. Хуан — воплощение зла, Сара — нет. Я редко задумываюсь о черном и белом — специфика работы не позволяет, — а в данном случае готова поручиться. Душа Сары изранена, но жива.
Мистер Сам-знаешь-кто, упоминаемый на видео Варгаса, уже умер. Хуан давным-давно позаботился об этом. Он сбежал от своих поработителей в пятнадцать лет. А четыре года спустя выследил их и убил леденящими душу способами. Видео было всего лишь отвлекающим маневром, имевшим целью направить следствие по ложному пути. Хуан заплатил Варгасу за съемку.
— Он не сдох тогда только потому, — говорил Хуан, — что не задавался вопросом, зачем мне нужно видео. Он меня и не вспомнил. Представляете? Наркоманы воистину лишены любви Господа.
И вот теперь мы здесь. Хотелось бы знать зачем. Хуан — пропащий человек, заслуживающий и жалости, и гнева. Своими неестественно сияющими глазами он посмотрел на Бонни:
— Почему ты просила о встрече со мной, малышка?
В течение разговора Бонни оставалась безмятежной. Она словно вовсе не замечала Хуана. Бонни открыла блокнот, положила его на стол и начала писать. Я зачарованно наблюдала. Закончив, Бонни передала блокнот мне: дескать, прочти вслух.
— Она спрашивает, знаете ли вы ее историю.
Хуан заинтригованно кивнул:
— Конечно, знаю. Это вдохновляющий акт боли. Заставить ребенка смотреть, как насилуют и убивают его мать… шедевр, созданный настоящим художником, понимающим вкус страданий!
— Заткнись, скотина! — крикнула я, дрожа от ярости.
Бонни погладила меня по руке, забрала блокнот и снова принялась писать. Я с ненавистью смотрела на Хуана. Бонни улыбнулась мне и вновь протянула блокнот. Я прочла, и сердце замерло у меня в груди.
— Она… — я откашлялась, — она спрашивает, хотели бы вы узнать, почему она не говорит. Настоящую причину? Она считает, вы это оцените. — Я повернулась к Бонни: — Пойдем-ка домой. Не нравится мне эта затея.
Она вновь погладила меня по руке. Спокойная и невозмутимая. «Доверься мне», — говорили ее глаза.
Хуан облизнул губы. Уголки его глаз дернулись.
— Думаю, мне это очень понравится, — сказал он.
Бонни улыбнулась ему, забрала блокнот и стала писать. Потом протянула его мне, но прежде чем я начала читать, перехватила мой взгляд. В глазах моей девочки я увидела озабоченность и даже мудрость, несвойственные ее возрасту, и абсолютное спокойствие, словно она говорила: «Возьми себя в руки и ничего не бойся».
Я прочитала написанное — и все поняла. Мои глаза расширились от удивления, дыхание перехватило, а минуту спустя я залилась слезами. Я была близка к обмороку.
Хуан учуял мою боль, его ноздри затрепетали.
— Скажите скорее, — попросил он.
Я беспомощно взглянула на Бонни. Меня охватило отчаяние.
«Подарок Хуану? Так и есть. Ему это понравится… Но почему, почему Бонни хочет сказать ему эти ужасные, жуткие слова?»
Бонни подошла ко мне, отерла мои слезы. «Давай, — говорила ее улыбка, — доверься мне».
Я глубоко вздохнула.
— Она написала… — Я замолчала. — Она решила, раз ее мама не может говорить, значит, и она не будет.
Хуан был поражен не меньше меня, но по другой причине. Он открыл рот, откинулся на спинку стула и, едва дыша, быстро-быстро заморгал. «Радость от страданий».
Я взглянула на Бонни.
— Нам не пора? — спросила я. Душа моя была опустошена. Мне захотелось прийти домой, забраться под одеяло и плакать.
Бонни подняла указательный палец. «Еще немного», — говорили ее глаза.
Она повернулась к Хуану и улыбнулась своей изумительной, неподражаемой, безмятежной улыбкой. Лицо Сары — тогда, в кухне, — выражало прямо противоположные эмоции. Хуан нахмурился. Он почувствовал себя неуютно.
— Теперь я передумала, — сказала Бонни ясно и четко. — Я решила, что пора вновь заговорить.
От неожиданности я вскочила со стула, и он с грохотом упал.
