— Я кое о чем хочу поговорить с тобой, котенок, — сказала я Бонни.
Она была вся внимание — словно почувствовала в моем голосе неуверенность и раздиравшие меня противоречия. «Я слушаю, — говорили ее глаза. — Я согласна».
Это еще одна проблема, которую я надеялась когда-нибудь оставить в прошлом. И Бонни зачастую обнадеживала меня. От меня требовались все силы, другого выхода у нас не было.
— Я хочу поговорить с тобой о твоей немоте.
Взгляд, еще за секунду до моих слов понимающий, стал тревожным. «Нет, — говорили глаза Бонни, — я не хочу это обсуждать».
— Котенок, — я дотронулась до руки Бонни, — видишь ли, я очень беспокоюсь. Я консультировалась с врачами. Они считают, если ты будешь молчать слишком долго, то можешь навсегда утратить способность говорить. Я все равно буду любить тебя, даже если ты не заговоришь, но это не значит, что я хочу для тебя немоты на всю жизнь.
Бонни скрестила руки, я видела, что в ней происходит какая-то борьба, но какая, было для меня непостижимо. А потом я догадалась.
— Ты не знаешь, как мне объяснить?
Она кивнула: «Да».
Бонни смотрела пристально, сосредоточенно. Затем показала пальцем на свой рот. Пожала плечами. Снова показала на рот. И снова пожала плечами. Я задумалась на секунду.
— Ты не знаешь, почему ты не можешь говорить?
«Да», — кивнула она и подняла палец. Я поняла, что это означало «но» или «подожди». «Я думаю», — указала она на свою голову, и на ее лице отразилась работа мысли.
И снова я на секунду задумалась.
— Ты не знаешь, почему ты не разговариваешь, но ты думаешь об этом? Пытаешься понять причину?
Она испустила облегченный вздох — значит, я попала в точку. Теперь наступила моя очередь волноваться.
— Но, котенок, неужели ты не хочешь, чтобы нам помогли? Давай покажем тебя психиатру…
Бонни испуганно вскочила с дивана и замахала руками: «Нет, ни в коем случае… нет!»
На этот раз я сразу все поняла.
— Хорошо-хорошо. Никаких психиатров, обещаю, — заверила я Бонни, приложив руку к сердцу.
У нее была еще одна причина ненавидеть человека, который убил ее маму, не важно, жив он или мертв. Он работал психиатром, и Бонни знала об этом. Она видела, как он убивал, и вместе с мамой для нее умерло всякое доверие к представителям этой профессии.
Я обняла Бонни, притянула к себе. Вышло грубовато и неуклюже, но она не противилась.
— Прости меня, малышка. Просто… я беспокоюсь о тебе. Я люблю тебя и боюсь, что ты никогда не сможешь говорить.
Бонни показала на себя и кивнула: «Я тоже». И указала пальчиком на свою голову — дескать, я работаю над этим.
— Хорошо, — вздохнула я.
Она крепко прижалась ко мне, всем своим видом давая понять, что все прекрасно, что день не испорчен и ничего страшного не произошло, и снова меня обнадежила.
Ладно! Сейчас она счастлива. Пускай все остается как есть!
— Давай-ка пороемся в наших драгоценностях, как ты на это смотришь?
Она широко улыбнулась и радостно закивала: «Давай!»
Поглощенная безделушками, через пять минут Бонни уже забыла о нашем разговоре. А у меня он никак не выходил из головы. Я взрослый человек — мое волнение не закрасишь лаком для ногтей.
Я не все рассказала Бонни о своем двухнедельном отпуске. «Умолчать» не значит «солгать». Родители имеют право недоговорить, чтобы ребенок смог оставаться ребенком. Дети очень скоро вырастут и взвалят на себя бремя взрослых, это неизбежно.
За предстоящие две недели мне требовалось определиться, что же делать дальше. Я сама себе определила срок. Я должна была принять решение не только для себя, но и для Бонни. Мы обе нуждались в стабильности, уверенности в завтрашнем дне — и спокойствии. Эти мысли пришли мне в голову десять дней назад, после разговора с заместителем директора Джонсом, состоявшегося у него в кабинете.
Я знаю Джонса с тех пор, как пришла работать в ФБР. Он был самым первым моим начальником и учителем. Он и теперь мой босс. Своим нынешним положением он обязан не связям, а славе выдающегося агента, которая сопровождала его на всех ступенях карьерной лестницы. Иными словами, Джонс — настоящий, и я его уважаю.
В кабинете Джонса не было ни одного окна, и выглядел он мрачно. Как заместитель директора, Джонс мог бы выбрать угловой кабинет, из окон которого открывался прекрасный вид, но когда я однажды поинтересовалась, почему он этого не сделал, Джонс ответил что-то вроде: «Хорошему руководителю не пристало засиживаться в кабинете».
Он сидел за рабочим столом, за этим громоздким, нескладным пережитком прошлого, за которым я видела его еще в первый день нашего знакомства. Всем своим видом стол, казалось, кричал: «Оставьте меня в покое, раз я еще не сломался!» Стол, как обычно, ломился под тяжестью папок и бумаг, на потертой медной табличке значились имя и должность хозяина. Ни грамоты, ни наградные сертификаты не украшали кабинет, хотя в них, я знала наверняка, недостатка у Джонса не было.
— Присаживайся. — Джонс кивнул на два кожаных кресла, без которых, как и без стола, невозможно было представить его кабинет.
Заместителю директора Джонсу немного за пятьдесят. Он служил в ФБР с 1977 года. Начинал здесь, в Калифорнии, и сам проложил себе путь наверх, пройдя по всем ступеням иерархической лестницы. Он дважды женился и дважды разводился. Джонс — красивый мужчина, черты лица правильные и несколько суровые, словно их резцом высекли. Немногословен, несколько грубоват и не любит извиняться. А еще он потрясающий следователь — мне очень повезло, что свои первые шаги в ФБР я делала именно под его руководством.
— Что случилось, сэр? — спросила я.
Он с минуту помедлил.
— Я не слишком тактичен, Смоуки, поэтому выкладываю все как есть. Тебе предлагают место преподавателя в Квонтико, если ты сама захочешь. Не обязательно принимать это предложение, но я должен тебе о нем сообщить.
Я была потрясена, и у меня невольно вырвался вопрос:
— Почему?
— Потому что ты — лучшая.
Что-то в его поведении подсказывало мне — все гораздо серьезнее.
— Но?
Он вздохнул.
— Никаких «но». Ты — лучшая. Ты — высококвалифицированный специалист и более чем кто-либо заслуживаешь награды.
— И что?
— Начальство во главе с директором считает, что ФБР перед тобой в долгу.
— В долгу?
— Из-за того, чем ты пожертвовала, — сказал Джонс приглушенным голосом. — Ты потеряла семью. — И он дотронулся до своей щеки. Уж не знаю, случайно или имея в виду мои шрамы. — Тебе столько пришлось пережить из-за работы!
— И что, — спросила я сердито, — они жалеют меня или беспокоятся, как бы я не бросилась под машину?
