Оттеснившая было Мередита толпа неожиданно подхватила его и повлекла вперед – к чудовищных размеров перламутровому гробу. Он одновременно походил на жемчужину и на открытую шкатулку для хранения драгоценностей, был обтянут изнутри белым шелком и украшен по краю богатым золотым орнаментом. Там лежал Король Элвис: мертвый, но тем не менее выглядевший так, будто только притворялся покойником. Мередит увидел его знаменитый черный лоснящийся кок, зачесанный со лба вверх, прикрытые восковыми веками, опушенными длинными ресницами, глаза, которые, казалось, в любой момент могли распахнуться, и полные чувственные губы, чуть изгибавшиеся в намеке на улыбку или, быть может, ироническую насмешку – как знать? На первый взгляд Элвису можно было дать не больше двадцати пяти, он был совсем еще молодым – таким, каким его хотели запечатлеть в памяти скорбящие. На нем был черный кожаный прикид байкера – украшенная серебряными заклепками куртка с многочисленными карманами на молниях, облегающие черные брюки и ковбойские сапоги на высоком каблуке. Именно таким Мередит его и запомнил: это был Элвис его подростковой поры. Сколько же, дай Бог памяти, с тех пор минуло? Десятилетия, целая вечность, вот сколько! Неужели прошло уже сорок лет? Сорок лет с тех пор, как Мередит был молодым? Это он-то, человек, который, в сущности, еще и не начинал жить, только находился на подступах к жизни, а если и жил, то как-то все не так, неправильно. Когда Мередит с сильно бьющимся сердцем подошел вплотную к гробу, то заметил, как дрогнули длинные ресницы Элвиса – определенно, этот человек был жив. Неожиданно на Мередита сразу из всех четырех динамиков, расставленных по углам церкви, обрушился водопад звуков. Это была песня Элвиса, так взволновавшая Мередита в тот день, когда ему исполнилось четырнадцать лет. Он любил эту песню и ненавидел. «Не будь жестокой» – так она называлась. Мередит беспрестанно напевал ее тогда. И вот она как по волшебству зазвучала снова, взрывая душный, спертый воздух церкви яростными воплями гитарных струн и отчаянной дробью, которую выбивали ударные установки. Впрочем, можно было предположить, что все это происходит в воображении Мередита и песня звучит лишь у него в голове – наивные слова, заставлявшие в свое время трепетать его сердце: Не будь жестокой, не будь жестокой, ты мне поверь, ты мне поверь. Люблю неистово любовью истинной, открой мне дверь, открой мне дверь! Надрывный рев гитар и грохот большого барабана. Но как бы ни были наивны и даже примитивны слова и мелодия, Мередит неожиданно осознал, что его лицо мокро от слез и он, опершись о край гроба, где лежит то ли мертвый, то ли живой Король (кто знает, может, Элвис и не умирал вовсе?), самозабвенно, по-детски рыдает, охваченный скорбью и печалью, как и все собравшиеся тут. Мередит склонил голову, вытер слезы и неумело, неловко, но все-таки поцеловал Элвиса в губы – те самые, что так восхищали его, кривясь в иронической усмешке или раздвигаясь в широкой, щедрой улыбке. Разве Мередит может забыть, с каким напряжением он следил за губами Элвиса, когда тот выступал? Да никогда в жизни! Почтим память нашего усопшего Короля! Воздадим ему хвалу! Воздадим хвалу давшему приют его душе Господу! Аллилуйя!
Едва шевеля припухшими непослушными губами, Мередит шептал: Аллилуйя.
Он рыдал, как будто его сердце было разбито, то ли от радости, то ли от стыда.
Тучная женщина в черном брючном костюме из полиэстера, с которой они чуть раньше обменялись взглядами, рыдала вместе с ним, сочувственно, по-сестрински, похлопывая его по спине, деля его горе и вторя его мыслям. Я тоже не верю, что он умер, но теперь он у Бога на Небесах, а значит, будет жить вечно, избавленный от мук, терзавших его при жизни, когда он шел через Долину Слез. Рядом с ними молился мужчина в черном костюме – тот самый средних лет священник с пухлыми щеками, красным лицом и большим животом. Он произносил хвалебные слова в адрес усопшего и призывал отдать Элвису последний долг. Взяв Мередита за руку, священник повел его к боковому приделу храма, на ходу приговаривая: Ступай с высоко поднятой головой, сын мой! Распрямись, будь мужчиной! Позволь и другим скорбящим исполнить свой долг! А в промежутках между фразами похлопывал Мередита по плечу. Король больше не подвержен суду смертных и восседает по правую руку от нашего Господа, который раскрыл ему свои объятия и принял его в Царствие небесное, где только Божья воля и воля Сына человеческого имеют значение, и не нам, смертным, роптать и противиться воле Божией, гудел он, а Мередит согласно кивал в ответ и шептал: Да, отче, все это так, я знаю. Аминь.
Мередит не заметил, как вышел из церкви и оказался на парковочной площадке (гораздо большей, чем можно было предположить исходя из скромного интерьера храма). В сущности, она была невероятно, беспредельно огромна и до горизонта заставлена сверкающими машинами самых разных марок и годов выпуска. Там, на площадке, ему вручили бич – так назвал эту штуку средних лет, полный, с детским лицом, человек, который сунул ее в руку Мередиту. И это слово – бич – при данных обстоятельствах вовсе не показалось Мередиту напыщенным или неуместным: это было самое настоящее оружие. Правда, Мередит никогда прежде такого не видел и не держал в руке – как, впрочем, и любое другое оружие. Да и как он мог, если всем сердцем ненавидел насилие и считался среди коллег, друзей и домашних человеком добросердечным, общительным, неспособным обидеть даже муху? Тем не менее, сжав в руке бич, Мередит испытал странное возбуждение и поднес его к лицу, чтобы получше рассмотреть. Бич показался ему чем-то вроде мачете с множеством лезвий и напоминал по форме старомодную проволочную выбивалку для ковров с обтянутой резиной рукоятью. Да, это был именно бич – иначе и не скажешь. Бич! Бич! Наконец-то! Неожиданно Мередит понял, чего ему так не хватало все эти годы, всю бездарно прожитую им жизнь.
Вместе с другими скорбящими – все они, за исключением Мередита, были небольшого роста, плотными и приземистыми, зато удивительно энергичными и подвижными – он пошел вдоль торговых рядов, не таких грандиозных и роскошных, какие строят теперь, но все-таки узнаваемых, знакомых. Казалось, он уже видел такие – в детстве, по соседству с родительским домом. Обращаясь к проходившим мимо мужчинам и женщинам, Мередит и другие скорбящие задавали им исполненный скорби, злобы и горечи вопрос: Элвис умер: почему вы живы?. когда прохожие в ужасе от них шарахались, принимались разить их бичами, норовя полоснуть по лицу, груди или шее. Они опускали бичи на свои жертвы так слаженно и часто, как будто и впрямь действовали выбивалками, а проходившие мимо люди были коврами, которые предстояло основательно вычистить, выколотив из них всю накопившуюся грязь и мерзость.
Мередит считал себя человеком долга, рассудочным и не склонным к эмоциям. Чувства других людей он в расчет не брал. Свое мышление, мозг в частности, он мог бы описать – приди ему вдруг в голову такая блажь – как некую идеальную анатомическую модель в виде двух полушарий с гладкой, без теней и полутонов, сероватой поверхностью и необходимым количеством извилин. Мышление – штука загадочная? Очень может быть, к чему копаться в его неведомых глубинах?
Теперь же Мередита одолевали по ночам странные, уродливые, болезненные сновидения. Он стал бояться своих снов, но в то же время они странным образом его притягивали. Спал Мередит крепко, а просыпаясь,.чувствовал сильное утомление, и подчас ему казалось, что он вообще не спал. Он готов был плеваться от отвращения, вспоминая о том, что ему привиделось, но вместе с тем ему было любопытно, как станут развиваться события в этих снах дальше. Это были причудливые и непонятные сны, но на редкость правдоподобные. Реальным казалось все: интерьер маленькой церкви, похожий на огромную жемчужину гроб, где лежал то ли мертвый, то ли живой Элвис, и скорбящие, обиженные судьбой люди, в жизни которых после смерти Элвиса не осталось ничего светлого. И уж конечно, реальным был голос Элвиса, звучавший из динамиков, выводя известную Мередиту песенку, которая теперь и днем не давала ему покоя и продолжала звучать в его ушах: Не будь жестокой, не будь жестокой, ты мне поверь, ты мне поверь… Ловя себя на том, что он без конца повторяет эти глупые слова, Мередит стискивал зубы и мысленно обращался к Творцу, вопрошая: «Господи, да как такое возможно? И вообще – что все это значит?» С содроганием он вспоминал толпу выходивших из церкви краснолицых плотных и низкорослых прихожан, напоминавших вылетавших из улья разозленных пчел, каждая из которых обладала смертоносным жалом. Что и говорить, жало имелось и у этих людей – странное оружие в виде прикрепленных к длинной, прочной ручке многочисленных острых как бритва клинков. Оружие это, или бич, как называли его эти люди, походило на выбивалку для ковров, но, смехотворное на вид, на деле оказалось смертельным. С легкостью рассекавшее кожу, мышцы и сухожилия, оно предназначалось для наказания нечестивцев.
