— Значит, он одобряет меня? — застенчиво переспрашивает Кирстен.
— Да, конечно. Ты же моя сестра, в конце-то концов, — неожиданно улыбнувшись, говорит Оуэн, и вот тут голос его дрогнул под напором вполне понятных ей чувств, — в конце-то концов, ты же моя Кирстен… верно?
ЛЮБОВНИКИ
По выражению лица Изабеллы — а по ее лицу словно прошла рябь, как по воде, — Кирстен знает, что любовник матери прибыл.
Изабелла стоит неподвижно, глядя мимо головы Кирстен. Губы ее приоткрыты, широко посаженные глаза смотрят прямо. Кто-то рядом разглагольствует с пылким многословием подвыпившего человека, но Изабелла даже и не старается делать вид, что слушает.
Кирстен чувствует, как из глубин ее существа поднимается головокружение, но она не поддается ему.
Необходимо сохранять спокойствие. Замереть. Не повернуть головы при звуке его голоса.
Изабелла в упор смотрит на своего любовника — без любви. Она не замечает, что Кирстен наблюдает за ней; она не замечает никого, кроме Ника. Потом вдруг резко, невежливо отворачивается от собеседника и уходит в дом. Сквозь распахнутые стеклянные двери — в дом… За спиной Кирстен раздается голос Ника Мартенса, который с преувеличенной теплотой здоровается с кем-то.
— Ник, Господи Боже мой… сколько зим, сколько лет…
— Действительно давно…
Его голос, он здесь. Так быстро. Кирстен наклоняется, делая вид, будто рассматривает цветы цереуса, — она дышит прерывисто, неглубоко. Ей нехорошо. Все это время нехорошо. С тех пор как утонул отец — в тине, в черной маслянистой тине, среди москитов, и комаров, и слизней… Необходимо сохранить спокойствие. Не повернуться на звук его голоса, веселого и по-детски звонкого. Не кинуться ему в объятия.
Ник! Ник!
Изабелла ушла. Изабелла ретировалась. Между ними уже ничего нет, испуганно думает Кирстен, но мысль мелькнула как угорь, не задержалась, да и в любом случае главное сейчас — сосредоточиться на ночном цветке.
Огромные, кремово-розовые, вытянутые трубкой цветы, больше мужского кулака. Странные, острые, оканчивающиеся словно бы колючкой лепестки, окружающие цветок. Очень тонкий аромат. Почти неуловимый. И теперь все они раскрылись — почти раскрылись. Кирстен, чувствуя, что за ней наблюдают, наклоняется к одному из цветков и видит, что он может еще больше раскрыться — там складка за складкой, бездонная глубина, изящные ниточки тычинок и пестик — светлый, с желтоватыми полосками язычок, пульсирующий жизнью, что-то в себя впитывающий.
Растение живет, воспринимает окружающее, трепещет.
Кирстен пригибается еще ниже. Подносит к цветку свое спокойное бледное лицо, свою красоту. И зрачок смотрит в зрачок.
Разыгрывать эту сцену надо очень, очень осторожно.
Кто-то пересчитывает цветы:
— Одиннадцать, двенадцать, тринадцать — так?., нет, четырнадцать — вот еще один…
И Ник Мартене уже стоит позади нее, беседуя с кем-то, кого Кирстен не знает. Ложная теплота, панибратство слегка подвыпившего человека, смех, пересыпающий речь, — все это ровно ничего не значит. Врун, убийца, думает Кирстен, заставляя себя стоять неподвижно, стараясь не дышать, зрачок в зрачок.
Все на террасе исподтишка наблюдают.
Все видят: Кирстен Хэллек, высокая, злющая и совершенно спокойная, стоит, повернувшись спиной к тому, кто погубил ее отца. Кирстен Хэллек — молодая женщина, странно, будоражаще красивая, с буравящим взглядом. Все видели, как ретировалась Изабелла — как ушла Изабелла Хэллек, — и скоро начнут перешептываться: Бедняжка Изабелла, последние дни она действительно выглядит немного измученной, правда? Неужели она еще не пришла в себя после стольких месяцев? И под конец все же сломается?
Кирстен так и слышит этот шепот, это бормотание. Затаенный смех.
Почему ты не дал мне револьвер, крикнет она Оуэну, я могла бы убить его, как только он вступил на террасу, — никто бы не сумел меня остановить!
И вдруг он оказывается всего в нескольких футах от нее — то ли не замечает ее, то ли не узнает. Он усиленно трясет чью — то руку. Эта наигранная пылкость — часть его маскировки. Ник Мартене — государственный деятель, человек преуспевший, с натянутой улыбкой и живыми, так и стреляющими во все стороны глазами; такого судорожно сведенного рта и насупленных бровей Кирстен у него не помнит. И волосы у него начали седеть. И под глазами круги от переутомления.
Кирстен вдруг обнаруживает, что идет к нему, точно сомнамбула. Все так просто — лицо ее приподнято, глаза спокойно устремлены на его лицо. Она не думает — врун, она не думает — убийца, она просто подходит к нему, как молодая женщина могла бы подойти к интересному мужчине — смело, не скрывая желания, так что сама эта смелость выглядит наивностью. Он словно загипнотизировал ее, она как бы в трансе — до чего же все необычайно просто, почему она вообще когда-то боялась?.. Какая-то словоохотливая дура рассуждает насчет цереуса:
— …чтобы так недолго, а красота какая… он же цветет всего одну ночь в году, и наутро цветы уже все обвиснут… удивительное зрелище… омерзительное… и знаете… это позабавит вас, Ник… существует даже мотылек, специально созданный природой для этого растения…
Но Кирстен не слушает дальше, да и Ник, увидев ее, глядя теперь уже на нее, тоже явно не обращает внимания на эту болтовню.
Ник больше не улыбается. Глаза его кажутся странно светлыми на загорелом лице. Кирстен протягивает руку… все так просто… ее лицо, должно быть, светится чем-то вроде желания — разве может он устоять?.. Он вполне естественно берет ее руку и крепко обхватывает пальцами. — Привет, — говорит он. — Кирстен?..
VIII. РУКОПОЖАТИЕ
ДЕНЬ СМЕРТИ
Вашингтон, округ Колумбия Июнь 1979
В этот день, 11 июня 1979 года, Мори Хэллек нацарапает то, что потом составит его «признание». Трясущейся рукой. Настолько трясущейся, что ему придется упереть ее в край стола.
Действительно, настолько трясущейся, что после его смерти возникнет сомнение — хотя и не очень сильное — в достоверности «признания».
В этот день Мори Хэллек будет сражаться с волной видений, нахлынувших на него, — но не в хронологическом порядке, как утверждает народная мифология, а разрозненных видений, из которых состояла его жизнь. Давние воспоминания, голоса, обрывки разговоров; лица, и потолки, и коридоры, и оглушительный грохот бурной Лохри; поцелуи, крепкие и безусловно неискренние; объятия детей, слезы детей; последнее рукопожатие друга. Словом — целая жизнь. Его жизнь. Под которой подведена черта.
Дни рождения, думает Мори Хэллек. Дни смерти. Почему бы это не отпраздновать?
Сидя в одиночестве, он наливает еще на дюйм виски в грязный стакан, которым пользуется, наверное, многие недели, месяцы. В уютном беспорядке холостяцкого одиночества… Видите ли, мы разъезжаемся лишь временно. И я беру отпуск в Комиссии. Такой я выбрал способ, чтобы привести в порядок чувства, выработать стратегию «примирения позиций» — с учетом интересов детей и моей жены.
