ШВЕППЕНХАЙЗЕР
У Ника и Мори вошло в привычку рассказывать друг другу в шутку — рассказывать не без смущения, — будто Ганс Швеппенхайзер появился в Вашингтоне.
«Я снова видел его сегодня», — мог сообщить Мори Нику, встретившись с ним в коридоре Комиссии. «Догадайся, кого я сегодня видел?! — мог тихонько шепнуть Ник на ухо Мори, встретившись с ним на вечеринке. — Швеппенхайзера — постаревшего, конечно, но не слишком. Фунтов на двадцать, пожалуй, потяжелел. И гораздо лучше одет». (Ник видел его в пальто цвета темного вина с котиковым воротником и в костюме в тоненькую полоску — явно от Олега Кассини, утверждает он, поскольку у него самого есть такой; Мори заметил Швеппенхайзера, когда тот — в замшевом спортивном пиджаке и элегантных клетчатых брюках — входил в калитку Белого дома, коротко кивнув охраннику.)
Но это наверняка Швеппенхайзер, Ганс Швеппенхайзер?.. С его почти лысой вытянутой головой, крепким торсом, маленькими горящими глазками?
Впервые Ник встретил его в ненастный ноябрьский день 1968 года, когда сам Ник только что прибыл в Вашингтон. Швеппенхайзер — или человек, похожий на него… человек, очень похожий на него, — как раз вылезал из такси перед госдепартаментом, а Ник собирался сесть в это такси, и Нику потребовалось несколько секунд, чтобы понять, кого он увидел! Пока он это уразумел, Швеппенхайзер уже отошел от него на несколько шагов. «Мистер Швеппенхайзер!» — окликнул его Ник, чувствуя себя полным идиотом: ведь человек-то умер… это не мог быть он… и не без облегчения увидел, что тот продолжил свой путь вверх по парадной лестнице и вошел в здание. В тот день на Швеппенхайзере было серое пальто из твида, слегка топырившееся на широких бедрах, и черная каракулевая шапка.
Ник позвонил в тот день Мори и узнал, что Мори видел того же человека — наверняка это был тот же человек! — на большом приеме в посольстве ФРГ несколько месяцев тому назад. Но Мори решил тогда, что, должно быть, ошибся. Ведь в конце-то концов…
Идут годы, и Мори Хэллек и Ник Мартене то и дело мимоходом видят своего старого учителя истории — главным образом издалека. Иногда он в одиночестве, иногда — в обществе чиновников госдепартамента. Несколько раз они видели его в лимузине с шофером и номерными знаками госдепартамента; однажды Мори видел, как он шел по Капитолийскому холму с одним видным сенатором и его прелестной молодой помощницей. И Мори и Ник — оба подходили к Швеппенхайзеру и спрашивали, робко, но напрямик: «Прошу извинить меня, вы, случайно, не Ганс Швеппенхайзер? Вы никогда не преподавали историю в…»
Швеппенхайзер, или человек, столь необычайно на него похожий, моргает в изумлении и изображает вежливую, без малейшей издевки растерянность. Голос у него хрипловатый — несколько ниже, чем помнилось Мори и Нику по школе Бауэра, — но глаза, безусловно, те же.
Пронизывающие, и влажные, и всегда готовые весело сощуриться. Бледное, жирное, по-женски безволосое лицо, совершенно лысая гладкая голова… «Прошу извинить меня, — вежливо говорит Швеппенхайзер, — но мое имя Фриц Мессенхаймер, и в данный момент я, право же, спешу».
По мнению Ника, впоследствии подтвержденному Изабеллой, этот «Фриц Мессенхаймер», видимо, был каким-то консультантом при госдепартаменте — он не числится в штате и не получает жалованья. Изабелла считает, что все это нелепо: умер он или не умер — в любом случае не все ли равно? Она просто спросила одного приятеля, работающего в государственном департаменте в германском отделе, не знает ли он некоего таинственного «Фрица Мессенхаймера» или еще более таинственного «Ганса Швеппенхайзера». и тот сказал ей, лишь секунду помедлив, что да, он знает Мессенхаймера — хотя и не очень хорошо: это очень высокооплачиваемый консультант… по слухам, чрезвычайно ценный… в некоей «деликатной» сфере внешней политики.
— Как ты думаешь, он окончил эту свою книгу, как же она называлась… «Безумие величия», — говорит Мори.
— А почему бы не спросить у него, — говорит Ник, — в следующий раз, когда вы встретитесь.
ПРИОБЩЕНИЕ
В стильной спальне Ди Пьеро, с мебелью, отделанной хромом и черным лаком, с этим белым на белом клиническим шиком (весьма ироничное сопоставление, как выясняется, поскольку Изабелла подцепит от Ди Пьеро — или через Ди Пьеро — весьма малоприятную инфекцию, единственным достоинством которой является то, что она легко излечима с помощью пенициллина), страсть Изабеллы к Нику вроде бы перечеркивается, а на самом деле превращается в страсть к новому возлюбленному — и не столько к нему самому, сколько к его телу, и не столько к его телу, сколько к его многоопытности, которая, в полном соответствии со слухами, имеющими хождение среди женщин, поистине необычайна.
Но поскольку роман с Тони Ди Пьеро исключает чувство, Изабелла вдруг обнаруживает, что говорит с ним так откровенно, как никогда не стала бы говорить ни с одним другим мужчиной: она горько жалуется ему на Ника Мартенса, который слишком честолюбив или недостаточно честолюбив; которого бесит ее связь с Тони или недостаточно бесит.
— Он в общем-то никогда по-настоящему меня не любил, — говорит она.
И Тони милостиво отвечает:
— Конечно, любил, конечно, любил — просто он, подобно большинству нормальных мужчин, ужасно боится женщин.
После очередного пароксизма страсти, когда ее стройное тело опустошено наслаждением, какого, думается ей, она всегда жаждала или какое было ей необходимо, Изабелла отчаянно рыдает в услужливо раскрытых объятиях Тони и говорит ему, что Ник Мартене сломал жизнь и ей и себе, не сумев набраться мужества и жениться на ней в должное время. (А сейчас — к ее злости и отчаянию — он молит ее о встрече, предлагает, а вернее, грозит пойти наконец к Мори, признаться во всем и потребовать, чтобы Мори отдал ему ее.) Тони слушает не прерывая, наконец вежливо говорит:
— Я что-то не вижу, любовь моя, чтобы у тебя или у него жизнь была сломана: вы оба с Ником Мартенсом на редкость удачливые индивидуумы.
Поскольку роман с Тони Ди Пьеро тоже влечет за собой угрызения совести, или стыд, или хотя бы элементарное смущение, Изабелла постепенно — или быстро? — подлаживается под требования момента и приучает себя не слишком задумываться над тем, что ее любовник «думает» о ней. А он был прав, предполагая, что она несколько наивна и даже, несмотря на свою светскость, прелестно стыдлива; он был даже прав, предполагая, что красавица Изабелла де Бенавенте на самом деле не считает себя такой уж красивой — просто считает необходимым поддерживать эту иллюзию во мнении других.
— Но ты же красива, — говорит Тони, — да, — настаи вает Тони, — ты на самом деле красива, и красиво у тебя не только твое драгоценное лицо.
Белые стены, белый потолок, белые жалюзи; сверкающий хром отделки; часы, беспощадно выбрасывающие свои цифры, отсчитывая время на ночном столике. Бывают дни, когда Изабелла разражается слезами и рыдает час, два, три; бывают дни, когда она приезжает веселая, под хмельком. Она любит Тони осенью целый месяц, а то и два. Она плачет — так, во всяком случае, кажется — из-за него. А потом не выказывает ни малейших эмоций, когда невеста звонит Тони по телефону и он лениво больше получаса болтает с ней о том о сем, а Изабелла вынуждена ходить по комнате и зевать — она разглядывает себя в зеркале, или расчесывает щеткой волосы, или листает один из журналов Тони по архитектуре или же валяющийся на ночном столике экземпляр «Гео».
