Утопленная ванна, глубокая и волнистая, как раковина. Голубая стойка с двумя умывальниками, глубокими, круглыми и тоже в извивах — один для мамы, другой для отца. Медные краны, медная мыльница, большое зеркало, в котором бородатый молодой человек с грустными, опухшими злыми глазками усиленно избегает встречаться с Оуэном взглядом.
Ее любовник войдет сюда первым, размышляет Оуэн. Возможно, это будет кто-то, кого Оуэн знает?.. Возможно — нет. Но не важно. Оуэн будет вполне готов встретить его: он будет стоять за дверью, когда она откроется, схватит вошедшего за челюсть, резко запрокинет голову и быстрым, уверенным, тщательно отработанным взмахом ножа перережет горло, как перерезают горло свинье. Это будет так легко, такая яркая брызнет и потечет кровь, что Оуэн усиленно моргает, пораженный тем, что кафель по-прежнему такой чистый… и ничье тело не осквернило его.
Или, может быть, дать все-таки любовнику матери войти?.. Пусть нагнется над раковиной, откроет кран, умоет лицо, глаза… быстро вытрет глаза, поднимет голову и вдруг увидит в зеркале Оуэна, бросающегося на него с ножом?., frisson,
[57]
который пробежит у него в этот миг по телу, взгляд, которым они обменяются в зеркале, будет чем-то необыкновенным.
Никакого времени для борьбы. Никакого времени, даже чтобы вскрикнуть, закричать. Никакого сопротивления. Так, и так, и так, и так, прорычит Оуэн, и вот так… И через две-три секунды все кончено.
Сильный как бык, этот Оуэн Хэллек. Мускулы натренированы на акцию.
Он даст телу упасть на пол — отступит в угол и будет наблюдать. Кто этот мужчина, не имеет значения: тот, или другой, или третий — не все ли равно? Конечно, это будет не Ник Мартене, а никто другой не имеет значения.
Он отступит в угол. Будет смотреть, как растекается кровь. Чернильно-черный, темный цветок. Никаких угрызений совести. Здравый смысл ведь требует осторожности: надо проследить за тем, чтобы не намочить ноги. Он заберется, если понадобится, на унитаз и, если понадобится, будет долго, терпеливо ждать Изабеллу.
— Мама, — шепчет он, — ты нужна мне, где же ты… Поспеши же.
Он убил одну, убил двоих. Внизу. В другом месте. Он успешно приобщился и получил крещение кровью, хотя пальцы его не запятнаны и даже кафель в ванной чист.
— Мама, — со злостью всхлипывает он.
Она бросила его, чтобы спать с другими мужчинами. Не его вина, что теперь так получается.
«Блудница» — слово библейское и необычное, и такое для него ценное. Он снова в изумлении произносит его:
— Блудница.
Забавное словцо.
Вечер, начавшийся летом, переходит в осень. Так долго тянется. Липкий пот покрывает все тело Оуэна, надо бы ему раздеться и выкупаться, прежде чем она поднимется наверх, надо бы подготовиться более торжественно, с большим достоинством, как воин готовится к битве; но во влажном воздухе повеяло холодком, Оуэн потеет и одновременно дрожит от озноба, его злит это долгое, томительное ожидание — так типично для его бездумной мамаши, о Господи, насколько это типично, знает только Оуэн!.. — и в то же время взгляд его скользит и прыгает по кафелю, устремляется в уголки комнаты — медленнее, быстрее, задерживается, завороженный, на утопленной ванне, и медных кранах, и бесчисленных бутылочках, баночках, сосудах и мылах Изабеллы. Окно с матовым стеклом, трубки дневного света, мягко гудящие вдоль зеркала, две раковины — одна для мамы, другая для отца, — он не сгорает от нетерпения, он вовсе и не ждет, просто он находится на месте — инструмент, отлично натренированная машина.
СМЕРТЬ ИЗАБЕЛЛЫ ДЕ БЕНАВЕНТЕ-ХЭЛЛЕК
На ней будет длинная юбка цвета фуксии с поясом устричного цвета и таким же лифом в мелкую складочку от Полины Трижер.
Она сбросит свои резные туфли из лакированной соломки на высоком каблуке и оставит их где-то на улице — скорее всего у бассейна.
Ее жемчужные серьги — самые маленькие — будут на месте, в ушах, а нитка жемчуга, розовато-кремового жемчуга, что подарил ей генерал Кемп, порвется, и прелестные жемчужины раскатятся по всему липкому полу ванной.
Ей будет сорок три года пять месяцев.
Она переживет мужа на пятнадцать месяцев.
Она оставит свое состояние — «состояние», унаследованное от покойного мужа, от покойного отца и от покойного свекра, — в большом беспорядке.
Она, конечно, испугается, когда перед ней вырастет фигура с ножом в руке… она будет в ужасе… парализована… не в силах позвать на помощь, пока не почувствует удара ножом, боли… и, однако же, ее убийца с изумлением увидит, что она вовсе не удивлена: ее раскрасневшееся лицо, когда она откроет дверь, озарится странным, горьким чувством облегчения.
— Оуэн! Да! Ты!
Тридцать семь ножевых ран, по большей части поверхностных, но несколько глубоких, прорезавших горло, легкие, желудок. Лицо не тронуто, если не считать удара, скорее всего нечаянного, в правую щеку тяжелой рукояткой ножа.
Волосы у нее будут уложены по новой осенней моде — густая волна спущена на лицо, легко и довольно «романтично», что производит трогательно ностальгическое впечатление. И они не такие вопиюще платиновые, а медово-золотистые в тон медово-золотистым осенним месяцам.
И это правда: она не удивится — только ужасно испугается.
— Оуэн! Что ты тут делаешь? Что тебе надо?
Она не спеша войдет в свою спальню, затем — в ванную и навстречу своей судьбе не в дурном настроении, хотя произошло немало так-ого, что могло бы вывести ее из себя: ссора с любовником за обедом; свара, устроенная генералом у бассейна по поводу предвыборной кампании президента, оказавшаяся куда более серьезной и соответственно менее забавной, чем хотелось бы хозяйке; странное поведение миссис Салмен — хлопается в постель, оставив кухню в полном беспорядке; и еще одно или два досадных происшествия. Наоборот, как ни удивительно, Изабелла Хэллек попрощалась с гостями, и заперла дом, и выключила свет, и поднялась по лестнице навстречу своей смерти в состоянии смутной эйфории — в общем, она чувствовала себя вполне хорошо.
Она не будет пьяна — лишь слегка и очаровательно под хмельком.
Когда первый момент шока пройдет, она будет отчаянно сопротивляться.
Она будет кричать, она будет орать, она будет обвинять — даже пригрозит сыну проклятием.
Весить она будет сто одиннадцать фунтов.
Она, конечно, тотчас узнает своего убийцу, невзирая на то что он похудел, отрастил бороду, глаза безумные и он так нелепо одет — темно-синяя куртка из какой-то плотной синтетики, вся в молниях, застежках, и кнопках, и крошечных ремешках.
— Оуэн! Да! Ты! Что ты тут делаешь? Что тебе нужно? Что тебе нужно?
Она попытается предотвратить удар ножа — схватит лезвие… обеими руками.
