Книга Ангел Света, страница 133. Автор книги Джойс Кэрол Оутс

Разделитель для чтения книг в онлайн библиотеке

Онлайн книга «Ангел Света»

Cтраница 133

Самым из ряда вон выходящим — и эта история действительно вызывает у Ника ярость — является интервью с генералом Мортоном Кемпом, опубликованное в «Нэшнл ревью». Начиналось оно с короткого, но весьма хвалебного изложения военной карьеры генерала; вскользь упоминался бесспорно интересный факт, что, по утверждению врачей, Кемп мог выжить лишь в десяти случаях из девяноста при той форме рака, какая у него была, а он перенес несколько операций и в настоящее время с точки зрения здоровья «все претензии к нему сняты»; затем журналист дал возможность Кемпу высказать, со свойственной ему напыщенностью, свое мнение о беде, постигшей Николаса Мартенса: «Человек этот долгое время примазывался, маскируясь под американца-патриота… На протяжении шестидесятых — семидесятых годов был связан с группами «леваков»… американскими дезертирами, окопавшимися в Швеции и Дании, палестинскими головорезами, коммунистическими организациями здесь у нас, в Штатах. Весьма изобретательный двойной агент. Но его биография говорит сама за себя. Биография, ПРОЧИТАННАЯ МЕЖДУ СТРОК, ЕСЛИ ВЫ НЕ СЛЕПЫ. Это покушение на него было лишь сведением личных счетов между коммунистами, следствием междоусобицы, и, если бы ФБР обладало хоть какой-то властью, оно обнаружило бы логическую связь между подпольной деятельностью Мартенса и трагической гибелью Изабеллы и Мориса Хэллек и их сына Оуэна и немедленно арестовало бы Мартенса, предъявив ему обвинение в предумышленном убийстве, а также в предательстве своей страны».

«Когда я умер, — пишет Ник Кирстен, которая, насколько ему известно, все еще живет в Миннеаполисе у Кунов, — я стал вдруг щедрым… правда, я очень мало могу дать. И никому это не нужно».

Чернокрылые чайки, неуклюжие птицы, до жути хриплыми призрачными криками заявляющие о своем голоде. Медузы, высыхающие под солнцем на песке, испаряющиеся на его глазах, превращаясь в несколько страшных сгустков. Дождь. Нескончаемый дождь. Порой он все-таки заставляет себя шагать под дождем в сапогах на резиновой подошве и в отцовской панаме. В начале апреля бывают дни, когда небо — цвета грязного цемента и до самых сумерек не светлеет, а тогда вдруг появляется луна, какая-то слишком белая и слишком близкая. В другие дни солнце так слепит в сухом воздухе, что даже темные очки не спасают. Чувствительные к свету глаза его щурятся, болит голова. Он знает, что он — инвалид.

Наслаждение одиночеством. Отчаяние одиночества. Дни и ночи, и снова дни тишины, которую ему не надо заполнять своим некогда гремевшим голосом. Я так поступил, и я этого хочу, и я отвечаю за это, и я тот, кто…

Он не закрывает зеркальный шкафчик с медикаментами, висящий на стене, чтобы, входя в ванную, не пугаться собственного отражения, чтобы ничто не напоминало ему о его «личности». Другое зеркало, висевшее в коттедже в бывшей спальне его родителей, он просто снял со стены и поставил к задней стенке шкафа.

(Кто же это был, неожиданно возникает у него в мозгу, какой-то друг Изабеллы, да, несомненно, друг Изабеллы, который в один прекрасный день перестал смотреться в зеркало?.. Ник задает себе этот вопрос, не подумав, не успев подвергнуть цензуре свою мысль. Дело в том, что он теперь не думает об Изабелле Хэллек; если и вспоминает о ней, то лишь в заранее отведенное для этого время. Ведь, думая об «Изабелле», он непременно станет думать и о «Нике Мартенсе» — предмете размышлений не столько запрещенном, сколько просто ему неприятном. Это уже нарушение святости острова Маунт-Данвиген.)

Неверно было бы думать, что он стал отшельником, маньяком, настоящим островитянином-эксцентриком, который никогда не ездит на материк, — он каждую неделю или две ездит в Огасту или в Портленд к своей дочери Одри (она ни разу не выказала желания навестить отца на острове, и он благодарен ей за деликатность), а кроме того, купить книги, пластинки и прочее, чего нельзя достать на Маунт-Данвигене. Но в общем-то он живет на одном месте, вполне определенном месте. Это не совсем можно назвать «домом» — он, во всяком случае, не думает об этом как о «доме», — скорее, нейтральной территорией.

Он читает о побережье Мэна, о его геологической истории, о миграции морских птиц, об океане с его неисчислимыми формами жизни, его чудовищами и чудесами. (У него лежат и другие книги. Книги, которые он не читал с тех пор, как учился в Гарварде, книги, которые собирался прочесть всю жизнь. Теперь у него для этого масса времени. Блаженная пропасть времени.)

Он сидит в темноте и слушает фортепьянную музыку Моцарта, Бетховена, Шопена, записанную на пластинки. Несколько пластинок с записью одной и той же вещи в исполнении разных пианистов. Порой музыка так его возбуждает, что он выключает проигрыватель.

Наслаждение одиночеством. Отчаяние одиночества.

Бывает, проснувшись утром, он вновь чувствует себя почти «самим собой» — физически; бывает, проснувшись утром, он оказывается во власти пронизывающей до костей, неизъяснимой тоски и понимает, что умер… однако тело его продолжает жить.

«Смерть поражает своими аппетитами, хоть они проявляются и не так часто, — делится он своими мыслями с Кирстен. — Но возможно, эти «аппетиты» лишь в нашей памяти… памяти тканей, глубоко засевшей в мускулах и нервах».

Он пишет дочери другого человека, которая находится за тысячу миль и не отвечает ему. Его письма проходят цензуру тех, кто недавно взял ее к себе, — цензуру ради ее же блага… а то она сама рвет их на кусочки, не читая… или читает молча и откладывает в сторону. «Ты подарила мне жизнь. Но что мне с ней делать?» — конверт заклеен, марка налеплена, но письмо отправлено так и не будет.

Выздоравливает. У океана. Приливом все смыло, но его — непонятно почему — не унесло.

В глубине материка он оплакивал бы своих мертвецов, как все. Но у океана «мертвые» одновременно и присутствуют и забываются — забываются так, словно бы никогда и не жили. Он думает об Изабелле, он думает об Оуэне; и о Мори. Они присутствуют, хотя и не телесно, — стоят за дверью коттеджа, шагают по берегу, сидят с ним за обеденным столом. В то же время разумно предположить, что они никогда и не существовали или что их существование — совсем как у медузы, которая одновременно и животное и цветок, а на самом деле вода, — было слишком мимолетным, слишком случайным, чтобы хоть как-то можно было его измерить. Остров Маунт-Данвиген образовался в послеледниковый период, но даже послеледниковая суша — это нечто очень древнее. Действительно древнее.

Хищные птицы привлекают его внимание, он чувствует определенное сродство с ними, мрачное утешение от их резких криков, их горбатых клювов, их явно ненасытных аппетитов. И дюны, необыкновенные дюны Маунт-Данвигена, иные футов восьмидесяти в высоту, — дикая природа, среди которой он может бродить часами, днями, завороженный тем, как искажаются расстояния и масштабы, этой головокружительной картиной непрестанного изменения. (Он снова и снова бродит в дюнах на северо-восточной оконечности острова. Отвесные стены, и долины, и гладкие сухие поверхности, и блестящие ребристые поверхности, обжигающе горячие или необъяснимо холодные. Горы и холмики, скаты, косы. Мелкий песок с вкраплениями гранатовых и черных минералов, из которых слагаются призрачные очертания — цветы, деревья, люди. Ветер ненасытен, ветер изнуряюще, не переставая воет и то нежно касается, словно щеточка из верблюжьего волоса, то неожиданно грубо и резко пихает тебя. Это, безусловно, ветер строит и перестраивает дюны. С ненасытным аппетитом. Вздымает песок, образуя небольшие горы, потом выравнивает его, превращая в ребристые полуострова, — вечно передвигая, безостановочно производя миграцию, как ни странно, с запада на восток. Поскольку у него много времени, он наблюдает, как песок передвигается и меняет форму. Медленно. Очень медленно. Точно волны, точно горы и перекаты и белые гребни Атлантики. Весь пейзаж текуч. И однако же все преувеличенно четко: тени, отпечатки ног, даже отпечатки листьев; сверкающее солнце, пронизывающий до костей сумрак. Ник отмечает, какая здесь низкорослая растительность — береговой вереск, береговая трава, карликовые сосны; он отмечает серовато-коричневых кузнечиков, и пауков, и крошечных мошек, и какие-то коконы в мертвых стволах давно затопленных лесов. Во всем — загадка, он уверен, что все исполнено большого значения, но для него все сводится к одной истине — перед ним мир пустой и прекрасный, не оскверненный и не подчиненный человеческой воле.)

Вход
Поиск по сайту
Ищем:
Календарь
Навигация