Не исключалось и то, что имел место заговор с целью убийства. Но возможность доказать это таяла на глазах. После национализации чилийских медных залежей в 1971 году произошло — вполне естественно — несколько непонятных смертей. Значительное число непонятных смертей. Но добыть улики и свидетелей было чрезвычайно трудно.
Невзирая на все это, Мори удалось освободиться на вторую половину дня. Он приехал на службу в половине седьмого и к половине первого настолько продвинулся в делах, машина настолько завертелась, что он мог себе позволить позавтракать с дочерью.
Они ведь так редко бывали наедине.
Они ведь так редко беседовали.
— Как насчет того, чтобы позавтракать в «Шорэме» — изысканно? Идет?
Кирстен, прищурясь, посмотрела на отца, но не сказала «нет».
Минеральная вода перье в красивом хрустальном бокале, с кусочком лайма. Луковый суп с хрустящей сырной корочкой. Салат из крабов — на огромном блюде с золотой каймой. Французский батон, масло. И соль. (Почему она все солит? Так обильно?)
— Кирстен, — сказал Мори своим мягким, несколько озадаченным тоном, — почему ты на меня не смотришь?
Что-то случилось? Я-то надеялся, что мы могли бы…
Она медленно подняла на него глаза. Серые, затуманенные, ничего не выдававшие глаза.
— Я ведь не свидетельница, которую ты вызвал для допроса, — сказала она.
Вышло грубовато, и она поправилась — теперь фраза прозвучала остроумно.
Мори ласково заметил, что он вовсе ее не допрашивает. Он только надеялся… Он хотел…
Кирстен передернула плечами. На ней было что-то вроде хлопчатобумажной майки — ярко-желтой с оскаленной физиономией маньяка на груди — впрочем, Мори подумал, что майка, наверное, «настоящая», из дорогого магазина на авеню. И конечно, на ней, как всегда, были линялые джинсы в обтяжку. Но для посещения «Шорэма», ради такого торжественного случая, она премило причесалась — а у нее очень красивые рыжеватые волосы — и подкрасила губы; выглядела она прехорошенькой, несмотря на дикие манеры и привычку насупясь, сосредоточенно смотреть в тарелку.
Хорошенькая девчоночка Кирстен. Пятнадцати лет. Вспыльчивая, ненадежная, хитренькая, умненькая, забавная. Какое у нее чувство юмора, какие она выкидывает фокусы!.. Мори понятия не имел, откуда в ней это, откуда такая дьявольская неугомонность: однажды поздно вечером она позвонила по телефону друзьям Изабеллы и сказала, что Изабелла попала в автомобильную аварию и ей немедленно требуется кровь и не могли бы они приехать в больницу и дать пинту крови, — совсем не забавная шутка, на чей угодно взгляд.
— Если в твоей школе действительно был клуб самоубийц, я хочу, чтобы ты рассказала мне о нем.
Кирстен вытерла рот полотняной салфеткой и, глядя на отца в упор, сказала:
— Нет, не расскажу.
— Не расскажешь?..
— Я ничего не знаю об этом.
— Ничего не знаешь?.. В самом деле?
— Только то, что читала в газетах. Что написал Бобби Терн, приятель Изабеллы… или они уже больше не приятели?
— Но ты сама ничего не знаешь? Значит, клуба не было, твои подружки в нем не состояли, ты никого не знаешь, кто бы в нем состоял… тебя там не было? — спрашивает Мори.
Кирстен холодно смотрела поверх его головы. Почесала горло, вздохнула, шмыгнула носом, высморкалась в салфетку вместо носового платка. Решила съесть шоколадного мусса на десерт — только чтоб был хороший. Она ведь, можно сказать, специалист по шоколадным муссам.
— Тебя там не было?.. — допытывался Мори.
— Конечно, нет, папа, — небрежно проронила Кирстен.
— И ты никого не знаешь, кто бы там состоял? Ни одной девочки?
— Ни одной. У меня ведь немного подруг — тебе это известно.
— У тебя есть подруги, — сказал Мори.
— У меня их немного, — сказала Кирстен с легким смешком. — Они на меня злятся. Они не понимают шуток.
— Ни одна девочка из твоего класса не была там? Ни одна из твоих знакомых?
— Ни одна, папа. Ты хочешь, чтобы я присягнула? Поклялась перед твоей Комиссией?
— Это очень серьезно, Кирстен. Мы с мамой…
— О, все серьезно, — отрезала Кирстен. И поманила официанта. — Шоколадный мусс — это тоже серьезно.
— Если ты хоть что-то об этом знаешь, я хотел бы, чтобы ты мне рассказала, — повторил Мори.
Ей приятно, что он говорит так тихо, вежливо — просит ее. Вот сейчас он снова протянет через столик руку и сожмет ее пальцы. Ее влажные, холодные, тонкие, безразличные пальцы. Ей это понравится — она себя к этому подготовила.
— Кирстен!.. Ты сказала бы мне?.. Если б знала?.. — спросил он.
И заморгал — часто-часто. Бедняга, бедный папка, такой уродливый, похожий на обезьянку, но сейчас почти красивый в своем огорчении; да к тому же на нем этот сизо-серый костюм из легкой ткани в полоску, который Изабелла заставила его сшить на заказ. Галстук, правда, полосатый, уродливый, но это едва ли имеет значение. (Изабелла на уик-энд уехала в Нью-Йорк. Будь она дома, она бы никогда не позволила Мори выйти за дверь в таком галстуке.) Кирстен могла бы сжалиться над ним, могла бы намекнуть, что, конечно, она знает… знает немножко… ведь старшие девочки держатся особняком… а в клубе главным образом старшие девочки… только три, или четыре, или пять девочек из младших классов… не Кирстен Хэллек, конечно, — ее никогда не примут ни в один тайный клуб, как бы ей ни хотелось.
Мори протянул руку, чуть не опрокинув ее бокал с водой, и сжал ей пальцы. Она вздрогнула от неожиданности: его рука оказалась холодной и неприятно влажной.
— Ты сказала бы мне, лапочка?.. Кирстен? Ты бы рассказала мне, если б?..
— Конечно, папа, — говорит Кирстен, не отнимая руки, но и не отвечая на его пожатие. — Тебе или маме. Разве мы с Оуэном не рассказываем вам все?
ПОСЛЕ ПОХОРОН
«Когда он умер, меня погребли вместе с ним, — написала Кирстен в своем дневнике, — но не на Мемориальном кладбище в Джорджтауне, а в Брин-Даунской топи, в штате Виргиния, где москиты, и стоячая вонючая вода, и черная тина, густая, как навоз».
Она раздумывала, не послать ли еще одну телеграмму Одри Мартене. Но послала ли она первую?.. Она не могла вспомнить, но это наверняка где-то у нее записано. На этот раз телеграмма будет без подписи: «Здесь так тяжело дышать, но я терпеливо жду — где Ник?»
Она включила проигрыватель, и ей понравилось, что сердце забилось быстрее в такт резким, мощным звукам музыки — такой громкой, что она гремела в ней, восхитительно пробегала по ее жилам, заставляла тихо смеяться про себя. В этом каскаде грохота никто не услышит ее тайных мыслей, никто не узнает.
Но ее заставили выключить музыку.
