Джентльмен, у которого дом чуть дальше по берегу — «Земля ветров», красивая вилла с мезонином, крытая темной черепицей, — спрашивает у Мори что-то о той поре, когда он был в школе Бауэра. Он ведь там учился, верно, вместе с Ником?.. Они с Ником были в одном классе?
Миссис Мартене возвращается из кухни, куда она уходила ответить по телефону. Она обменивается испуганным взглядом с одной из гостий… тянет мистера Мартенса за рукав… что-то шепчет насчет того, что на проводе Джун, спрашивает Ника.
— Что мне ей сказать? — слышит Мори.
— То есть как — что тебе ей сказать? Ника нет, вот и все, — излишне громко говорит мистер Мартене.
И отступает от миссис Мартене, гневно глядя на нее, словно она сказала что-то непотребное.
— Но я хочу сказать… я подумала… ты же видишь, Джун задерживается… запаздывает… я хочу сказать, Ник ведь будет здесь, верно, если… если… не произошло ничего непредвиденного…
— Да скажи ты ей, ради Бога, что Ник вышел… поехал за чем-нибудь в город… спроси, что она хочет ему передать… скажи, что он ей позвонит, — в чем проблема? — Мистер Мартене покачивает головой. Лицо у него расплылось, огрубело, но все еще довольно красивое — менее рафинированный вариант Ника. Однако он достаточно воспитан и не бросает взгляда на Мори. — Джун ведь не истеричка, — уже более ровным тоном говорит он, — она поймет.
Без двадцати пять. Но конечно, ветер, ливень, вспышки молний… преждевременно наступившая темнота… В этом, безусловно, все и дело: они просто укрылись где-то.
А Джун задержалась из-за дождя. Шоссе местами затоплено, сказала она.
Джун Пенрик — девушка Ника, она преподает в квакерской школе в Бостоне.
— Да, по-моему, она едет одна.
«Укрылись где-то» — вполне правдоподобная версия.
В антикварной лавке в Нью-Йорке Мори напал на прелестную маленькую голубку — «золотистую» голубку, слегка помятую. Пряжка для волос, английская, по всей вероятности, конца прошлого века. Дурацкая, прелестная и не безумно дорогая.
А как радуется Изабелла подаркам — будь то дорогим или дешевым!
Жадно облизывает губы, улыбается своей широкой, ослепительной белозубой влажной улыбкой — совсем как дитя.
«До чего же это мило с твоей стороны, так внимательно, прелестная штучка, правда, слишком тяжелая, чтобы ее носить… а может быть, и нет… но в любом случае спасибо, спасибо — ты всегда так добр».
Сейчас узаконенная традицией романтическая пора — пора, когда дотоле чужие люди вступают в брак. Мори и других молодых людей, которых приглашают на балы дебютанток, даже не интересует, сохранили ли их будущие невесты невинность — в конце концов, другого-то выбора нет!
Сплетни по поводу Мэри Энн Форстер и той, второй девушки, рыжеволосой, у которой вроде бы такие богатые родители, все семейство только что перебралось из Хьюстона… Даже Мори, у которого нет времени на подобные глупости, который избегает своих сокурсников по Гарварду — а он без конца встречает их в Вашингтоне, — известны некоторые скандальные предположения, как известно и то — хотя он вовсе не старался разузнать, — что Изабелла де Бенавенте «в полном порядке».
(«Она… хорошая девушка?» — спрашивали родные Мори. Но всегда ненавязчиво. Всякий раз употребляя другие слова. Никто не спрашивал: «Она девственница?.. Вы спите вместе?.. Она не беременна, нет?»)
Она не беременна, она в самом деле девственница. Эта хитрая-прехитрая девчонка. Ведь она же (в конце-то концов) дочь Луиса де Бенавенте, а он не дурак.
— Я люблю тебя, — прошептал Мори, зарывшись лицом в ее шею, в ее волосы, прижавшись к прелестным крепким маленьким грудям. — Я люблю тебя, — шептал он, лежа один в своей постели, завороженный ее образом, смущенный возбужденным ею желанием. (А ведь он думал до сих пор, что лишен способности испытывать желание. Когда он был мальчиком, его физические потребности, его физиологические потребности были, пожалуй, менее острыми и неотступными, чем у его однокашников, — просто нормальными; или так он считал. А желание возникло мгновенно, было столь физически ощутимым, лишенным изящества и очарования, происходившим не по велению или указанию разума — оно было необъяснимо, как жажда, и столь же романтично. И вот теперь желание Мори сфокусировалось на одном предмете, на одной молодой женщине, и он попеременно теряет голову то от счастья, то от страха лишиться ее… собственно, он не понимает, как это можно ее «лишиться». Да и она заверяет его, заверяет ежедневно, хотя и не разрешает притрагиваться к ней, — заверяет, что тоже любит его, — смешно даже думать, что можно ее лишиться!)
— Стань же моей, — шепчет Мори, — я не сделаю тебе больно, я не… я не… — Он не может заставить себя сказать: Я не награжу тебя ребенком. Он не может заставить себя произнести эти слова, такие пошло-затасканные, такие знакомые: Я буду осторожен.
Не может он произнести и слова, которые не впускает в свое сознание (ведь Мори Хэллек — при всем своем «превосходстве» и глубине своей любви — в конце концов дитя своей эпохи): Я не буду меньше тебя уважать.
— Стань же моей, Изабелла, — шепчет он, стискивая зубы от муки, и духовной и физической, не в силах встретиться взглядом со своей невестой (а глаза ее порой затуманены, порой смотрят сочувственно, порой полны любви и даже — неужели такое возможно? — желания им обладать; порой же в них боль, обида, изумление, что он может предлагать ей такое, зная, чему учит католическая церковь и как чувствительны латиняне, в том числе и она). — Я так тебя люблю.
— Я люблю тебя, я тебя так люблю.
— Очень, очень.
— Я люблю тебя. И только тебя.
— Так люблю, что просто невыносимо. Непонятно.
«А с тобой не бывает, — спросил его однажды Ник, — чтобы ты злился на себя, почувствовав, например, любовь, желание, томление… Тебе не случалось вдруг возненавидеть объект, вызвавший такие чувства?..»
Красивая моя девочка, моя красавица Изабелла танцует на столе, нелепо и бездумно, показывая ноги, ненароком показывая груди, улыбаясь своей широкой белозубой влажной улыбкой всем, кто пялится на нее. Уверенная в безупречности своей плоти, контуров своего тела. «Я хочу, чтобы вы познакомились, чтобы вы спокойно поговорили, — сказал Мори, по-мальчишески волнуясь, краснея. — Вы оба так много значите для меня».
Без пяти пять.
Изабелла в платье с воланами, без лямок, — платье в горошек. В крупный красный горошек. Очень крупные летние украшения — белые серьги, несколько ниток искусственного жемчуга. В волосах цветы — ландыши. Стоит, прислонясь к перилам, лениво раскинув руки. Терраса, прием с коктейлями. Болтает на своем прелестном английском с дипломатом из какого-то посольства. Но разговор не слишком занимает ее. Взгляд ее движется, перебегает, рыщет. На пальце — кольцо с бриллиантом, подарок Мори.
«Ты иной раз не злишься на себя за то, что мы к ним чувствуем?» — спросил его однажды Ник. Шестнадцатилетний мальчишка. Постукивая пальцем по фотографии на развороте детективного журнала.
