Хотя Оуэн и приготовился к сражению, сейчас он стоит на северном краю большой, выложенной плитами мултоновской террасы и ведет напряженную, но вполне вежливую беседу с незнакомым ему человеком, который ничем не отличается от людей, бывающих у Мултонов, и в то же время отличается. Говорят они не о политике, что было бы вульгарно… и даже не о личностях, что могло бы быть интересно… Вместо этого они обсуждают философские принципы довольно абстрактного свойства.
Если б кто-то из приятелей Изабеллы подошел ближе и послушал…
Если б кто-то из телохранителей Мултона прошел мимо…
Оуэн, конечно, был неосторожен, несмотря на тщательно разработанные планы. Пожалуй, он даже совершил глупость. В определенном смысле. Его встреча с Клаудией Лейн прошла неудачно… Однако, если Чарлотт Мултон позже вечером станет описывать Изабелле его поведение, ей не на что будет пожаловаться. Оуэн просто беседует с одним из гостей Мултонов. Беседует спокойно, интеллигентно. В «интеллектуальном» стиле. Ульрих Мэй делает вид, будто его забавляет неоновая трубка, которую Мултоны установили на террасе, чтобы истреблять мошкару, и Оуэна это тоже забавляет, и вот они стоят, наблюдая за тем, как мошки залетают в извилистую голубую трубку и там громко жужжат, пока не помрут.
Одна за другой, одна за другой! Поразительно!
— Великолепный образец поп-арта, — со смехом говорит Мэй, прикладывая платок к губам. — Я так полагаю, это самое настоящее произведение искусства, верно?
Они беседуют о вульгарности буржуа, о «бездонности» дурного вкуса американцев. Они беседуют об электрическом стуле как способе государственной казни; Мэй спокойно говорит, что на него произвела невероятное впечатление, невероятно взволновала и испугала казнь Розенбергов — этого Оуэн, конечно, не может помнить. («Я читал все описания этой казни, какие только мог найти, — говорит Мэй. — Мне было потом физически плохо. Никогда… никогда… не забуду этого».) Они переходят к обсуждению самоубийства как философского принципа. Разве насекомые, безмозглые насекомые, не совершают самоубийства? Оуэн высказывается на редкость политично и сдержанно, словно они обсуждают нечто не имеющее к нему отношения. Правда, его несколько задевает то, что у нового знакомого не хватает такта переменить тему.
— Свет притягивает насекомых, — медленно произносит он, будто выступая на семинаре и стараясь произвести впечатление, — потому что им кажется — это тепло… им кажется — это жизнь. А это — смерть. И их смерть — ироническая случайность.
— Ничуть, — вежливо возражает Мэй. — Тяга к свету… к теплу… к смерти никак не может быть случайностью. Это в них запрограммировано, это инстинкт. Тем самым я хочу сказать, что самоубийство у них — это инстинкт.
— Едва ли, — говорит Оуэн. — Самоубийство по самой своей природе не может быть «инстинктивным».
— Безусловно, — говорит Мэй. — А теперь смотри!..
Теперь уже бабочка с пушистыми двухдюймовыми крылышками бьется о неоновую трубку и погибает — трубка при этом отвратительно шипит, точно сковорода.
— Это ничего не доказывает, — нервно рассмеявшись, бормочет Оуэн.
— Это все доказывает, — говорит Мэй. — Факт действия торжествует над гипотетическим словом.
Они перескакивают на донатистов
[31]
, о которых Оуэн мало что знает (один его приятель по колледжу однажды написал большое сочинение о донатистской ереси), а Мэй, судя по всему, знает много. Он говорит:
— Возникновение такой секты естественно — ведь христиане восприняли столь многие из благородных римских идеалов! Однако не поняв их. Восприняли неизящно, без тонкостей. Они жаждали не смерти, а своего дурацкого христианского рая, самоубийство означало для них не конец жизни, а лишь средство попасть в этот рай, они мечтали о мученичестве и только всем надоедали своим нытьем, напрашивались, чтобы их убили, желая избежать греха и прямиком отправиться к Богу. Гиббон, как вы знаете, писал о них, и Блаженный Августин тоже. Тысячи и тысячи мучеников. Мужчины, женщины, дети. Требующие смерти. Обезглавленные, заживо сожженные, поджаренные на решетках, сброшенные со скал, растерзанные зверями, изрубленные на куски… До чего же нудная компания! Тертуллиан
[32]
запрещал им даже пытаться увильнуть от гонений: он любил кровь, он учил, что Бог вознаградит мучеников, а их преследователей изжарит в аду и мученики, конечно, будут наблюдать за этим сверху. Необыкновенная эпоха! И однако же, ты знаешь, я часто думал, что донатисты просто повинуются глубоко запрятанному в человеке инстинкту, самому непосредственному и примитивному… Я бы им даже симпатизировал, не будь их такое множество. А я ненавижу толпы.
— Вы говорите, существует инстинкт самоубийства, — медленно, не повышая голоса, произносит Оуэн, — но есть ведь и инстинкт убийства, верно? И разве убийством нельзя утолить инстинкт самоубийства? Разве инстинкт убийства не первичен! Донатисты, насколько я их понимаю, в общем-то не совершали самоубийства — они бежали от греха, попадали на небо, оттуда намеревались отомстить своим преследователям; это отмщение было для них формой убийства. А если бы они могли осуществить это непосредственно…
Мэй отодвигается от него, кивая и улыбаясь. Несколько тонких золотых цепочек болтается на его шее; маленький медальон, полуспрятанный на груди, во вьющихся волосах, то блестит, отражая свет, то меркнет. Священник без облачения, думает Оуэн. А Мэй довольно смело заявляет:
— Для сына самоубийцы у тебя удивительно гибкий ум.
Оуэн весь сжимается. Но ведь задето его студенческое самолюбие.
— Я прожил достаточно большой срок, прежде чем стать сыном самоубийцы, — говорит он. — Я ведь не родился в этом качестве.
— У тебя есть братья или сестры? — спрашивает Мэй.
— Сестра.
— Старше, моложе тебя?..
— Моложе. Но пожалуй, гибче.
Мэй легонько опускает руку на плечо Оуэна. И тут же убирает ее.
— Мне трудно этому поверить, — говорит он.
— Более… серьезная.
— Серьезная?..
— Более серьезно относящаяся к тому, что она дочь самоубийцы. Его дочь.
— Вы оба намерены избежать своей участи, этой нудной обреченности, — говорит Мэй, — верно? Любой психолог со степенью магистра знает, что детей самоубийцы тянет к самоубийству — право же, такая нудная штука. Когда общеизвестная истина так нудна, начинаешь подозревать, что она ложна.
