Теперь ты, серый сорокопут, знаешь, кто имеет над тобой настоящую власть. Хоть и не умеет летать, как летаешь ты. — Но я никогда не злорадствовал, нет, и в голосе моем была печаль.
Но кому было дано понять великую печаль Снайпера, после того как красивая его добыча повержена и лежит в крови у его ног? Ни один поэт еще никогда не писал об этом и, боюсь, не напишет.
В те годы я жил на ферме, однако мог долгими днями колесить по округе и часто спал прямо в пикапе, порой даже не представляя, куда завела меня погоня за птицами, вернее — неукротимое и плохо объяснимое желание. Иногда оно заводило меня далеко на юг, до гор Сан-Бернардино, или же в безлюдные просторы пустыни Невада. Я был солдатом в поисках своей армии. Я был снайпером в поисках своего заказчика. В зеркальце заднего вида клубился белесый столб пыли, а впереди, где-то вдалеке, маячили расплывчатые миражи, такие манящие и дразнящие. Твоя судьба… В чем же твое предназначение?
Во время этих поездок на сиденье рядом всегда лежало ружье, иногда даже два ружья, и дробовик-двустволка, все заряженные и готовые выстрелить. Я мчался по безлюдной пустыне с какой-то мальчишеской бравадой, ружье прислонено рядом, под наклоном к рулю, как будто я, если понадобится, мог стрелять прямо через ветровое стекло. (Нет, конечно, я бы никогда этого не сделал!) Часто я пропадал целыми днями и неделями, а позже, когда отец умер, а дядя был совсем уже пожилым и больным человеком, оказался полностью предоставленным самому себе. И мишенями моими были уже не только серые сорокопуты, но и другие птицы, в основном вороны, потому что уж больно много развелось этих ворон, а также дичь — фазаны, и калифорнийская куропатка, и гуси. Для охоты на них в дело шел дробовик; а если подбитая в воздухе выстрелом птица падала куда-то далеко, в траву, я не обременял себя ее поисками.
Я мог стрелять и другую дичь — кроликов, оленей более мелких тварей, — но не как охотник. Ведь Снайпер не охотник. Поднеся к глазам бинокль, я обозревал предгорья и пустыню в надежде уловить движение, означающее, что там есть жизнь.
Однажды я увидел на склоне горы (было это в горах Биг — Мария, рядом с границей штата Аризона) нечто похожее на лицо. Женское лицо, какие-то совсем ненатуральные белые волосы, ненатуральные красные губы, сложенные бантиком в дразнящем поцелуе. Я изо всех сил старался не смотреть на это видение, почему-то ощущал полную свою перед ним беспомощность, и сердце учащенно билось, и стучало в висках, и наконец я понял, что никакое это не лицо, а всего лишь огромный плакат. Но он все равно дразнил и искушал. В конце концов я просто не выдержал этого искушения, прицелился, медленно проезжая мимо, и выстрелил несколько раз. мне тут же полегчало, все напряжение улетучилось, и я быстро проехал дальше, и никто меня не видел. Теперь ты знаешь. Теперь ты знаешь. Теперь ты знаешь.
Я так завелся после этого случая, что меня уже тянуло стрелять овец и коров и даже пасущихся на травке лошадей, пользуясь тем, что в степи нет никаких свидетелей. Ибо спустить курок легко и просто — так мне в один прекрасный день скажут в Агентстве. В самом этом изречении кроется священная мудрость, исконная, как мне кажется, мудрость пионеров-первооткрывателей. Пуля вылетает, мишень умирает. А вот вам еще изречение, сравнимое по изяществу мысли с поэзией: Что такое твоя мишень — не вопрос, вопрос один — где она.
Иногда я замечаю вдалеке, на шоссе, какой-нибудь автомобиль. Отсюда он кажется крохотной точкой, но быстро приближается, и никаких свидетелей вокруг (в пустыне Невада редко встречаются свидетели), и в самый последний момент, когда наши машины сближаются, я приподнимаю ствол ружья и прицеливаюсь через боковое окно со спущенным стеклом, и прикидываю при этом суммарную скорость обоих автомобилей, и жму на курок в нужный момент. Я сохраняю полное самообладание, как и положено настоящему Снайперу, а потому не было случая, чтобы рука у меня дрогнула. А тот, встречный водитель проносится так близко, что можно разглядеть выражение его (или ее) лица; а я мчусь себе дальше, не сбавляя скорости, но и не увеличивая ее, смотрю в зеркало заднего вида и спокойно наблюдаю за тем, как подбитая машина резко срывается с дорожного полотна и разбивается.
А свидетели… если они и есть, так только серые сорокопуты, обозревающие окрестности из своих заоблачных высот; к тому же серые сорокопуты, несмотря на всю остроту своего зрения, никак не могут дать свидетельских показаний. Надо сказать, что движет мною во всех подобных случаях вовсе не личное чувство мести. Нет, просто инстинкт Снайпера.
Стреляй! Стреляй эту мразь! Так скомандовал мне отец, а мне, его сыну, осталось только подчиниться его команде.
В 1946-м меня наняли на работу в Агентстве. Я был слишком молод, чтобы послужить своей стране во время войны. Я дал клятву служить стране в часы обманчивого затишья и мира, в промежутках между войнами. Ибо Зло угнездилось в Америке. Исходило оно теперь не только из Европы или Советов, но пришло на наш континент подрывать и разрушать наше американское наследие. Ибо наш главный Враг, коммунизм, одновременно и чужероден нам, и близок, как сосед. Да, Врагом может оказаться твой ближайший сосед, это следует помнить. Мишень наша называется Зло, так было принято говорить в Агентстве. Именно Зло — вот что мы имеем в виду под мишенью.
Рослин. 1961
— Я не могу запомнить слов, я… мне приходится запоминать чувства.
«Неприкаянные» стал последним фильмом Блондинки Актрисы. Находились люди, утверждавшие, будто она знала это, что это было видно по ее лицу. А роль Рослин Тейбор стала самым выдающимся ее достижением в кинематографе. Никаких там блондинистых штучек! Женщина, наконец настоящая женщина. Рослин доверяется женщине-другу, всегда возвращается к тому, с чего начала. Рослин с такой удивительной мудростью рассуждает о своей матери, которой «сейчас с ней нет», и об отце, которого «сейчас нет», и о своем бывшем муже — красавце, которого «сейчас тоже нет». Рослин — взрослая женщина, ей уже за тридцать, она не какая-нибудь там девчонка, готовая разрыдаться — Я так скучаю по моей мамочке! Кому, как не нам, знать, что именно так поступила бы Блондинка Актриса. Она говорит о том, что у нее нет детей, и мы тут же узнаем Блондинку Актрису. Она так и не окончила средней школы. Она кормит голодную собаку и прикармливает голодных мужчин.
Она просто нянчится с этими мужчинами. Ранеными, стареющими, убитыми горем. Она проливает слезы по мужчинам, неспособным лить слезы по самим себе. Она кричит на мужчин в пустыне Невада, называет их лжецами! убийцами! Она убеждает их отпустить диких лошадей, которых они заарканили своими лассо. Диких мустангов, которые сами есть не что иное, как потерянные, израненные мужские души. О, Рослин, их сияющая мадонна! Всегда нервная и задыхающаяся, всегда точно на обрыве над пропастью. Она говорит им: Мы все умираем, верно? Мы не успели научить друг друга тому, что знаем.
Рослин — это изобретение Блондинки Актрисы ее речь на экране есть не что иное, как подражание речи самой Блондинки Актрисы. Даже если ее муж, Драматург, написавший этот сценарий, как бы присвоил тем самым речь жены (а в определенных затруднительных обстоятельствах их жизни пытался также присвоить ее душу), она, Блондинка Актриса, нисколько не винила его в этом. О нет. Мы существовали друг для друга как единое целое. Рослин стала твоим подарком мне и моим подарком тебе.
