Со свойственной ему проницательностью Драматург догадывался, что Блондинка Актриса заново переживает роль, которую некогда уже играла, причем, возможно, даже не однажды. И за которую была вознаграждена: так и осталась девушкой-ребенком, а он рядом с ней выглядел скучным пожилым ментором. Но чего ему хотелось? Быть ментором-отцом этой женщины или ее любовником?.. Наверное, для Блондинки Актрисы это одно и то же. Но самого Драматурга не слишком пленяла перспектива объединить эти две роли в одну. Она может любить только того мужчину, который, по ее понятиям, превосходит ее во всех отношениях. Являюсь ли я таким мужчиной?
Он знал обо всех своих провалах и недостатках. Из всех своих критиков Драматург был самым суровым. Он знал, как нелегко дается ему композиция; знал, что ему недостает дара поэтичности — то есть именно того, самого главного, что придает пьесе живость, магию, волшебную притягательную силу. Недостает чеховского таланта улавливать момент, когда из пустоты, заурядности вдруг проблескивает яркая вспышка, как гром среди ясного неба. Неожиданного смешка, храпа какого-нибудь старика, запаха смерти, исходящего от рук Соленого. Звона струны, жалобно замирающего вдали.
Он никогда бы не смог создать чеховскую Наташу. Он не понимал: даже того, что его «девушка из народа» была слишком хорошей, а потому образ ее вышел неубедительным. А Блондинка Актриса уловила это чисто инстинктивно. В его искусно сработанных пьесах недоставало чеховских озарений, ибо воображение у Драматурга было слишком буквоедским, подчас даже неуклюжим. Да, он признавал эту неуклюжесть, что было проявлением честности с его стороны. Драматург не мог пожертвовать честностью даже ради искусства! Однако несмотря на все это, он был вознагражден за свои труды. Получил Пулицеровскую премию (что привело к несколько неожиданному результату — жена вдруг стала им гордиться и одновременно презирать); получил и другие призы, получил почетное звание лучшего современного американского драматурга. Ибо пьесы его, как и пьесы Чехова, трогали сердца. Как, впрочем, и произведения Ибсена, О'Нила, Уильямса. И трогали его пьесы американские сердца, видимо, в силу своей особой простоты и безыскусности. В хорошем настроении он убеждал себя, что является честным ремесленником, строящим добротные, крепкие, не боящиеся штормов и бурь суда. Более легкие, изящные суденышки, творения поэтичных драматургов, плавали быстро, так и порхали по волнам, но в гавань он приходил одновременно с ними.
Он верил в это. Ему хотелось верить!
Твоя чудесная работа. Твоя замечательная работа. Я просто восхищаюсь тобой!
Красивая молодая женщина говорила ему все эти вещи. Говорила вполне искренне. С таким видом, точно это очевидно и не подлежит ни малейшему сомнению. Она даже побывала в книжном магазине Стрэнда, где купила старые его пьесы, которые не успела прочесть в прежней своей жизни.
Жила она сейчас в Виллидж. Снимала квартиру на 11-й Восточной улице, которая принадлежала какому-то театральному другу Макса Перлмана. Она никогда не рассказывала ему о своей «прежней жизни». Драматурга так и подмывало спросить ее: «Ты очень страдала, когда твой брак рухнул? Когда ты потеряла любовь?» Или же любовь потерять невозможно, она всегда остается в сердце, только немного блекнет, теряется вдали, словно подернутая туманной дымкой?..
Я чту брак. Брачные узы, связывающие мужчину и женщину. Верю в то, что брак должен быть священен. И сам никогда и ни за что не посмею разрушить эти узы.
Она слушала все это и смотрела на него любящими улыбающимися глазами.
Вообще она очень трогала его, как может растрогать потерявшийся ребенок. Или ребенок, от которого отказались. Дитя — и в таком роскошном, соблазнительном теле! Ее тело! Знакомясь с Нормой Джин (именно так Драматург называл ее про себя, редко вслух, понимая, что не вполне заслуживает этой привилегии), вы первым делом видели в ней женщину, ее тело. Именно оно было объектом внимания и восхищения. И этим отчасти объяснялось ее желание коснуться Драматурга, дотронуться до него, войти с ним в физический контакт, чтобы лучше понять друг друга. Других мужчин привлекала в ней сексуальность, потому что они видели только ее тело. Он же, Драматург, создание более высокого порядка, видел и другие ее качества, и обмануться просто не мог.
Она что, серьезно? И Драматург тихо засмеялся, не отрывая от нее глаз.
— Ты красивая женщина и должна это знать. Но это нельзя записать в дебет.
— Куда?
— В дебет. Ну, это означает недостаток, потерю.
Блондинка Актриса сжала его руку.
— Эй! Тебе вовсе не обязательно льстить мне!
— Разве это лесть — со всей искренностью и прямотой заявлять красивой женщине, что она красива? Не имеет никаких физических недостатков или увечий? — Драматург рассмеялся. Его так и подмывало крепко сжать ее руку в запястье, сдавить в своей, почти до боли, так, чтобы она немного поморщилась и как бы признала тем самым его правоту. Не может такого быть, чтобы она не ждала от него мужских поступков и жестов! Даже ребячась и шутя, вот как сейчас, она его соблазняла. Пыталась пробудить в нем сексуальное влечение.
Но может быть, все это не более, чем плод его воображения? Ее замысел, ее интрига, ее стремление пробудить в нем настоящую любовь? Чтобы он бросил жену и любил только ее? Чтобы он женился на ней…
Разве сама Блондинка Актриса не говорила, что живет исключительно ради работы? А на самом деле она жила для любви. И в данный момент не работала. И в данный момент ничуть не влюблена. (Потупила глазки, веки трепещут. О, нет, она явно хочет, чтобы ее любили!) И с какой подкупающей искренностью сказала она Драматургу:
— Ведь единственный и истинный смысл жизни заключается в ч-чем-то большем, чем ты сам? Чем то, что творится у тебя в голове? В твоем скелете? В истории всей твоей жизни? Ну, это как при работе. Ведь, работая, ты забываешь о какой-то части себя, верно? И в любви ты тоже забываешь о себе, как бы приподнимаешься над собой, на более высокий уровень. И получается, что ты — это не только ты. — Она произнесла эту тираду без запинок и столь страстно, что Драматургу показалось: она выучила слова наизусть.
Наивность, идеализм — неужели она скопировала все это у одной из молодых чеховских героинь, наделенных ярким интеллектом и в то же время безнадежно обреченных? Нина из «Чайки» или Ирина из «Трех сестер»? Или же цитировала из более близкого и доступного источника, из какого-нибудь диалога, написанного самим Драматургом много лет назад? Однако сомневаться в ее искренности оснований не было. Они сидели рядом в тесном и полутемном кабинете, в зале джаз — клуба, что на Шестой авеню, в Вест-Виллидж, держались за руки, и Драматург был немного пьян, а Блондинка Актриса выпила целых два бокала красного вина. И это она, которая так редко пила, и в глазах ее стояли слезы, похоже, она предчувствовала наступление некоего кризиса — в связи с тем, что жена драматурга должна была приехать завтра утром.
— И если ты женщина и любишь мужчину, то хочешь иметь от этого мужчины ребенка. А иметь ребенка, это значит… Ох, впрочем, ты сам отец, и не мне тебе говорить, что это значит иметь ребенка! Это значит — не только ты.
