— О, кого я вижу! Привет!.. Помните меня? — Она дрожала, но твердо решила про себя быть со всеми приветливой и откровенной. Ибо разве не все мы хотим, чтобы после нашей смерти типы, подобные Шоферу-Лягушонку, говорили о нас только хорошее? — Помните, вы как-то возили меня в Лос-Анджелесский сиротский приют? О, что за время было! И в другие места тоже возили.
И вот, расположившись на заднем сиденье лимузина и огражденная от посторонних взглядов тонированными стеклами, Блондинка Актриса разъезжала гю Городу из Песка — но сердце мое всегда оставалось в Нью-Йорке с моим любимым, который скоро должен стать моим мужем, который напишет правдивую историю моей жизни, в которой я буду американской девушкой из народа, героиней. И в то же время иногда, уставшая и слегка подвыпившая («Мэрилин Монро» всегда пила только шампанское, и из шампанского — только «Дом Периньон»), она с улыбкой думала: Жил-был прекрасный молодой принц, и попал он под злые чары, и превратился в безобразного лягушонка. И злые чары можно было разрушить только одним образом — его должна была поцеловать молодая прекрасная принцесса. И она поцеловала его, и лягушонок снова стал принцем, и прекрасная принцесса и принц поженились и жили долго и счастливо.
Примерно на середине этой чудесной сказки она засыпала. И, прибыв к месту назначения, Шофер-Лягушонок деликатно стучал в разделявшую их стеклянную перегородку, чтобы разбудить ее. А если она не просыпалась, нехотя выдавливал:
— Мисс Монро? Мы на месте.
Чаще всего этим местом была Студия. Целая империя, обнесенная высокой каменной оградой. И въезжали на ее территорию через охраняемые стражами ворота. Въезжали туда, где всего лишь десять лет назад родилась «Мэрилин Монро». Где определилась и свершилась судьба «Мэрилин Монро». Где, за несколько десятилетий до этого, произошла судьбоносная встреча любовников, ставших родителями «Мэрилин Монро». Ее звали Глэдис Мортенсен, и была она простой монтажницей, но при этом невероятно привлекательной молодой женщиной. А он был… (со всей искренностью Блондинка Актриса говорила в интервью, что таинственный отец ее до сих пор жив; да, он контактировал с ней; да, конечно, она знает, кто он такой; о, нет-нет, он не хочет, чтобы имя его узнал весь мир, а «его желание для меня закон»).
Ее ждала прежняя гримерная, некогда принадлежавшая Марлен Дитрих. Как всегда, море цветов. Горы писем, телеграмм, трогательно завернутых маленьких подарочков. Она отворила дверь и отшатнулась. И тут же захлопнула ее. И ее затошнило.
Доктора Боба на Студии больше не было, исчез неведомо куда. Ходили слухи, будто бы он отбывает срок в тюрьме «Сан-Квентин», за убийство. («На нем умерла девушка, а он бросил ее тело и сбежал, и не стал никуда звонить и сообщать, как положено».) Теперь его кабинет занимал новый студийный врач, доктор Фелл. Доктор Фелл был рослым мужчиной с высоким крутым лбом и обаянием Кэри Гранта, но с пациентами обращался властно и строго. Он также поражал пациентов знанием Фрейда; свободно рассуждал на тему всяких там либидо, подавленной инфантильной агрессии и неудовлетворенности цивилизацией — «в которую все мы вносим свой вклад и от которой все же и страдаем».
Доктор Фелл был приписан к съемочной группе «Автобусной остановки» и чуть позже должен был вылететь на место съемок в Аризону. И часто светлыми лунными и бессонными ночами Шери вызывала к себе в мотель доктора Фелла, где встречала его в пижаме, а «Кэри Грант» являлся в халате, и она жаловалась ему, что никак не может уснуть. Ну, последний разок. Только один! Я не привыкну. Обещаю! Доктор Фелл походил на священника, наделенного властью вколоть жидкий нембугал прямо в вену; при одном лишь прикосновении его пальца, нежно нащупывающего вену в сгибе локтя, Шери уже испытывала облегчение. О Боже! Огромное вам спасибо!
Сначала на съемках «Автобусной остановки» царила доброжелательная и веселая атмосфера. Она была Нормой Джин, которая была «Мэрилин», которая, в свою очередь, была «Шери» до мозга костей и кончиков пальцев. Она была актрисой, обучавшейся актерскому мастерству в самом Нью-Йорке, по специальной методике; она являлась живым воплощением мудрой системы самого Станиславского. Ты всегда должна играть только себя. Саму себя, закаленную в плавильной печи воспоминаний. Она изучила Шери до мелочей, до последней заплатки на жалких и претенциозных костюмчиках, до последней штопки на чулках. Она знала Шери во всех интимных подробностях, как некогда знала Норму Джин Бейкер из агентства Прина, «Мисс Продукты из Алюминия 1945», «Мисс Молочные Продукты южной Калифорнии 1945», «Мисс Гостеприимство» за десять долларов в день, вечно и с готовностью улыбающуюся: полюбите меня, я хочу вам понравиться! О, да вы только взгляните на меня! Наймите меня, возьмите. Буду счастлива сыграть любую роль, лишь бы появиться на экране.
Ведь в действительности вплоть до нынешнего момента она еще ни разу не выбирала себе роли. Как девушка из борделя, вынужденная принять любого клиента, которому приглянулась. Рискующая быть избитой за отказ. Так и она принимала от Студии любую роль. Но только до сегодняшнего дня. Я заставлю вас полюбить Шери. Я разобью ваши жестокие сердца этой ролью. Она верила в себя, верила в то, что сможет сконцентрироваться, как никогда прежде. В ушах, казалось, до сих пор звучали поучения Перлмана, сравнимые разве что с откровениями Иеговы: Глубже! Старайся добраться до самых глубин! До самых корней мотивации. Покопайся в памяти, где хранятся все эти сокровища. И еще в ушах звучал голос Драматурга, более мягкий, по-отечески увещевательный: Не сомневайся в своем таланте, дорогая. В своем божественном ослепительном даре. Не сомневайся в моей любви к тебе. О!.. Да она и не думала сомневаться!
Режиссером фильма стал выдающийся во всех отношениях человек, нанятый Студией только потому, что она того пожелала. В студийную кодлу он не входил. Он был театральным актером, о котором Драматург был весьма высокого мнения, слывший независимо мыслящим, по-настоящему оригинальным художником. Он внимательно выслушал все предложения главной актрисы фильма, ничуть не скрывая глубокого впечатления, которое произвели на него ее ум, начитанность, психологическое видение роли и театральный опыт. И они досконально обсудили все детали ее персонажа, Шери, — вплоть до того, как она должна быть одета, загримирована, причесана, вплоть до тональности кожи и особенностей освещения на площадке. («Я хочу, чтобы вид у меня был немного болезненный, а кожа такого зеленовато-лунного оттенка. Ну, это просто мое предложение. В этой девушке должно быть нечто воздушное и неуловимое, как в стихах».)
Разумеется, режиссер прекрасно понимал, что обязан работой исключительно этой даме; возможно, именно это соображение и смягчило его нрав. И он не смотрел на нее искоса и с презрительно-насмешливой улыбкой в отличие от всех прежних режиссеров. И однако в самой этой его подчеркнутой внимательности было нечто настораживающее. Он казался ей чрезмерно и неестественно вежливым; слишком почтительным, даже благоговеющим перед ней. А когда она выходила на площадку в роли Шери, в костюме девушки из шоу — верхняя часть грудей обнажена, ноги в черных сетчатых чулках, — во взгляде его появлялось нечто странное, отрешенное, точно он видел сон. Она от души надеялась, что этот мужчина не влюблен в нее.
