— С кем, с кем? С каким-таким Широм? — переспросил я. — Кто такой Шир? Кто это?
— Мы с вами говорим о Спуне, — сказал незнакомец. — Можете ли вы, мистер Эверетт, назвать мистера Спуна таким человеком, которому можно доверять тайны, связанные с государственной безопасностью? Можно ли ему доверить вашу жизнь или мою? Смогли бы вы доверить такому человеку судьбу нашей цивилизации?
— Я никому бы не доверил.
— В самом деле?
— Ну вот еще! А кто такой Шир?
— Скажите, ему бы вы доверили или нет?
— Кто такой Шир? Где они живут?
— Значит, Спуну вы бы не доверили — это важно! Вы уже тринадцатый, заявивший, что не доверил бы Спуну судьбу нашей цивилизации. Насчет Шира не стоит беспокоиться. Я упомянул о нем, только чтобы показать, что о вас мне известно все, а потому не стоит мне лгать.
— Я и не лгал, — сказал я упавшим голосом.
— Когда лгать нет смысла, люди перестают лгать! — кротко произнес он, прикрывая глаза, и на мгновение мне показалось, будто на него снизошло озарение. Затем, снова выпрямившись во весь рост, он, как бы оживившись, произнес:
— По-моему, ты замерз, малыш! Не пора ли тебе домой? Я думаю, ты понял: никому ни слова?
Я понял.
Вот и все о моей «свободе». Роман вместо «Дорогостоящей публики» стоило бы назвать «Дети свободы». Я слишком устал, чтобы возвращаться в прошлое и разрабатывать эту побочную тему о «свободе» и детях, многочисленных героях моего повествования. Ведь в конечном итоге это не роман, это сама жизнь. «Когда лгать нет смысла, люди перестают лгать» — эти слова могли бы явиться неплохим эпиграфом для романа. Но в жизни нет эпиграфов, нет нужды выделять какие-то особые фразы, и я не буду выделять, договорились? К черту все это! К черту этого чиновника. Но при этом мне кажется, что я встретил его буквально на днях, может, не его самого, но кого-то очень на него похожего, кого-то сделанного из того же теста: он стоял перед прилавком одной замызганной «семейной» бакалейки, покупал себе горы всякого съестного и как-то по-особенному глянул на меня. Означает ли это, что они наконец взялись следить за мной? После стольких лет моей «свободы», полной невиновности перед законом, они решились наконец поверить моей исповеди? Что это значит? Что меня ждет? Ждет ли что-нибудь?
4…
Грегори Хофстэдтер был по уши в делах, и дома видели его редко. Он летал во все страны света, обедал с принцами и премьер-министрами; в комнате Густава висит фотография, где его отец в джипе среди облизанных, как пломбир, песчаных барханов в компании свирепых с виду арабов в белоснежных одеждах. Вот это отец! Он мог просто смеха ради отправиться третьим классом, где кишмя кишат всякие паразиты; он совершил паломничество в Иерусалим; он (в числе группы из шести человек) был принят Римским Папой; он фотографировал Хрущева в Берлине, и на этом снимке Хрущев, казалось, машет ему рукой! В начале мая он занимался серфингом в Калифорнии, а однажды в августе какой-то премьер-министр пригласил его провести отпуск на гигантской яхте. Он был непременным гостем обитателей виллы Саари на Итальянской Ривьере, и я помню, как однажды он оживленно обсуждал с Отцом, нужна ли электронная музыка. Вместе с королевой Елизаветой он оказался в числе приглашенных на премьеру «Симфонии тишины» Бакстерхауза.
Именно он повез нас тогда с Густавом и Густавовой кузиной в самый центр города, где в дорогом, современном, бетонном концертном зале мы слушали симфоническую музыку. Хотя город все время перестраивался, в центр никто особо не ездил: лишь немногие, кто там работал, да еще несведущие туристы. Но наши дамы в город ни ногой — а зачем, собственно? Действительно, зачем! Что там можно увидеть, кроме улиц, замусоренных бумажками, грязными обертками, занесенных пылью, песком, плевками кровавой мокроты, оставляемыми бродягами, кроме самих этих бродяг, продуваемых в своих лохмотьях со всех сторон ветрами, пристраивающихся на скамейках кто конфузливо, а кто и с вызовом. («Все они извращенцы!» — с благодушным негодованием бросал нам, детям, Грегори Хофстэдтер). Никакие приманки, предпринимаемые местными театрами, типа «Дня женщин», не способны были завлечь наших дам в эту клоаку. Подумаешь, какая невидаль! Билет всего пятьдесят центов, что они, звезду с перманентиком ни разу не видели? Да плевать им на все это, и тут я никак не могу с ними не согласиться. Ожидая, пока загорится зеленый, Грегори Хофстэдтер, как бы спуская пары, чертыхался по поводу забитых машинами улиц и звучно сморкался.
— Будем надеяться, что хотя бы трио окажется приличным, — бросил он Густаву. — А то, пока доедем, всю душу вымотать можно!
Густав сидел впереди, рядом с отцом, а мы с Морин сзади. У Морин было бледное скуластое личико и прехорошенькое розовое весеннее пальтишко. Она была ровесница Густава, на два года старше меня. Как говорил Густав, Морин играла на рояле и на арфе. Она училась в женской школе мисс Чоут, которая считалась самым престижным и дорогим учебным заведением в Фернвуд-Хайтс, там учились сестры и кузины ребят из школы Джонса Бегемота.
Мистеру Хофстэдтеру не везло: стоило ему вывернуть в правый ряд, передние машины немедленно начинали притормаживать, мигая сигналом правого поворота. Стоило ему, глухо чертыхнувшись, вырулить влево, как машины впереди тут же замедляли ход и медленно-медленно, со скрипом принимались поворачивать влево.
— Ах вы… ах вы мерзавцы! — бормотал мистер Хофстэдтер тихо, чтобы мы не расслышали.
Мы же, дети, негромко переговаривались, и стоило мистеру Хофстэдтеру раскрыть рот, как Густав тотчас повышал голос, чтобы заглушить ругань отца.
— Нет, вы только посмотрите. Вот дьявол! — говорил мистер Хофстэдтер, утирая со лба пот. — Этот идиот выворачивает направо прямо перед самым носом у того идиота!
При въезде на стоянку также возникла заминка, поскольку в узкий проход нацелилось въехать много машин из двух рядов. Пришлось опять ждать. Густав произнес бодрым тоном:
— Подумаешь, войти и сесть мы управимся за пару минут!
Его отец принялся крутить ручку, опуская стекло, высунулся и гаркнул малому при стоянке:
— Эй! Тебе, тебе говорю! А ну давай сюда!
Малый подбежал к нам: возникнув из темноты и попав под свет фар машины Хофстэдтера, он оказался стариканом угрюмого вида.
Мистер Хофстэдтер сунул ему какую-то неведомую бумажку, после чего мы все вместе выскочили из машины, а туда нырнул этот старикан.
— Как заводится? Ага, понял, — буркнул тот.
Мы же, освободившись, помчались на концерт.
Мистер Хофстэдтер был человек веселого нрава и упитанной внешности, он постоянно нам улыбался с высоты своего роста. Улыбка у него была точь-в-точь такая, как у его супруги Бэбэ, и, подобно Бэбэ, мистер Хофстэдтер нередко давал своей физиономии отдых, что немедленно гасило выражение радостного благополучия, тогда как сама гримаса таяла постепенно. И получалось, что перед тобой человек как бы с двумя лицами.
