По ее приглашению он приблизился, нависнув над пей в голубом свечении. Она заложила руки за голову, за подушку, где ее ждало приготовленное. Доброта вознаградит самоё себя.
Более прочего ее позабавила одновременность. Она постигла сие, когда спала после полудня, постигла красоту деяния и его равновесие: они пронизали друг друга в один и тот же миг. Его вдруг заледеневшая маска показалась ей почти жалостливой, когда он — оно — осознало, что же она сделала, и смоченный святой водой клинок проник в него, когда оно проникло в нее. Создание утратило способность менять очертания, и она исследовала его застывшие контуры с любопытством слегка научным, однако по-женски, не холодно либо отстраненно, но сострадая боли субъекта. Свободной рукой она коснулась голубого света его увядающей щеки, а он издавал звуки, кои она узнавала, только значение их ныне стало другим.
Она ждала и наблюдала. При круглой луне ее запястье было черно, как у туземца-душегуба. Никто не станет утверждать, будто она глядела как бы издалека либо видела собственное тело, словно плавая над ним; нет, это язык сновидений, язык романов, лежащих у ее постели. Она скорее смотрела на себя из прошлого и будущего. Она была собственной матерью давным-давно, и она была собственной дочерью в далеком грядущем дне. Она была Эстер Дуглас, что совершила наконец достодолжный поступок; она была Ангеликой, осознающей все то, что Констанс для нее сделала.
Исчезая, оно проносилось теперь сквозь череду масок, от боли надевая лицо за лицом: Джозеф, доктор Уиллетт, доктор Дуглас Майлз, доктор Гарри Делакорт, Пендлтон, Джайлз Дуглас. Ее правая рука была тверда, двигая кинжал туда и обратно, в него и из него в мягком ритме, пока он — оно — не разложилось на клочки оплывающего дыма, мерцание огней, тление нитей.
В любой момент мог возвратиться ее возлюбленный Джозеф, спокойней и старше прежнего, очищенный от порывов и яростного жара, возродившийся мужем и отцом, по коему они тосковали.
Она спала беспробудно, не видя снов.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ЭНН МОНТЕГЮ
I
Я не могу вообразить Энн Монтегю сколь-нибудь красивой даже в пору ее молодости. Она выступала на сцене, верно, но никогда в ролях, что требовали изрядного телесного изящества: наперсница, отвергнутая женщина, нелюбимая сестра. Наглядные свидетельства времен ее юности не сохранились, либо она их от меня скрывала, однако где-то должны иметься по меньшей мере наброски, если не портреты, а то и фотография, заказанная неким воздыхателем, мужчиной, я полагаю, отнюдь не богатым, неспособным содержать ведущую актрису и вместо этого после скорых и откровенных переговоров у черного хода, вооружившись всего только жидкими букетами и столиками в несолидных ресторанах, завоевавшим Энн Монтегю, кобылоподобную и крикливую, нимфу не понять каких вод, однако актрису, да, он содержал при всем том актрису и мог хвастать за отбивной: «Она меня разорит, определенно, однако же она стоит каждого пенни», — и клонить голову, внимая гостам за здравие дьявольски милого товарища.
Вкус к Энн отмечался особливостью и благоприобретался неспешно, оттого воистину редкий джентльмен увлекался ею настолько, чтобы она в течение нескольких дней, не говоря о неделях, просыпалась на частной квартире в окружении блеклого роскошества. Подобных сценических интермедий было немного, и они отличались краткостью, ибо дух, что завладевал избранными мужчинами, был слаб и с легкостью изгоняем (самой Энн, неумышленно).
В конце концов, однако, ее карьера на подмостках прибыла к намеченному и счастливому финалу. Состоятельный Джеймс Монтегю попросил ее руки и, сжимая искомое в своей, увел Энн прочь со сцены. При отбытии Энн обуяла гордыня столь невоздержанная, что актриса обидела многих, и год спустя эти многие припомнили оскорбление, с радостью отказывая ей в ролях, а то и дружеской помощи. Всего год спустя, когда карьера Энн пойдет ко дну, ее расточительный (и напрочь несостоятельный) супруг будет мертв, а вокруг самой актрисы забурлят мрачные финансовые воды, она скрепя сердце отдастся на волю волн, применяя умения, наработанные предыдущей профессией.
Последующий перечень триумфов Энн в качестве консультирующего спирита, как и у всех прочих сострадательных наперсниц, готовых содействовать в делах и заботах невидимого свойства, избежал безупречного количественного измерения. Невозможно усомниться в том, что под командованием Энн одерживались недвусмысленные победы и призрачные гости получали от ворот поворот лишь благодаря ее заступничеству и практическому водительству (использование кореньев, святых знаков, изгоняющих заклинаний и так далее). И напротив, многие дамы желали, разумеется, снестись с теми, кого потеряли. По правде говоря, Энн не знала женщин, кои желали бы иного, в особенности если речь шла о севшем на мель браке, в особенности если брак этот вынудил девицу оставить семью в Ирландии либо деревне ради новых дома и жизни в далеком Лондоне. Кто не жаждал взглянуть хоть глазком на покойных родителя, брата, сестру, ребенка, друга, животное? Вот Энн и призывала мучительно чаемых мертвецов, притягивая их лица к зеркальным стеклам и облачая в дымовые облака. Энн одалживала рот их голосам, ее пишущая рука подчинялась их диктату, а оставшиеся в живых рыдали и платили, не скрывая удовлетворения.
Случались и провалы — что пользы отрицать? По временам Энн работала топорно и бывала изгоняема из домов, где ее труда оказывалось недостаточно. Кроме того, ее преследовали — однажды, а то и дважды, точнее вспомнить невозможно, — разъяренные мужья, кои требовали вернуть деньги на булавки, что жены уплатили местной «ведьме», «шарлатанке», «воровке», актрисе. Однако же откуда миссис Монтегю было знать, что дама, имея весьма скромное содержание, заимствовала гонорар Энн из кармана дремавшего мужа, а вину за летучесть, призрачность этих денег (когда ее допрашивали с пристрастием) валила на его забывчивость, на недодавшего сдачу мороженщика, на перешедших всякие границы детей и, наконец, на Энн Монтегю.
Энн узнала, что мужья обладают способностью к самообману вплоть до мельчайших подробностей: они заявляют, будто не видели фантазмы, коих не могли не видеть, объясняют мир скорее исходя из своих воззрений, нежели приноравливая эти воззрения к миру, и предпочитают трактовать любую данность в пику суевериям «старых дев», каковое словосочетание миссис Монтегю, вдовой и бездетной, за годы обслуживания клиенток опостылело невыносимо. Посему она неизменно отговаривала дам сообщать об их изысканиях господину, если только он не проявлял убедительный интерес к спиритизму. В противных случаях переговоры с разозленными мужьями забирали несообразно много сил, потребных Энн и супруге для дел первостепенной важности.
Энн признавала также, что в иных трагических случаях, имевших место в пору, когда она только постигала нюансы второго призвания, все умения ее оказывались попросту тщетны против превосходящих сил сгустившегося мрака. Старушка, что изрядно долго прожила в одиночестве под крышей древнего дома на Уоллис-роуд, например, повесилась, успев, однако, написать длинное-предлинное письмо. Прочли его не скоро, ибо некому было ни навестить старушку, ни заметить ее неявку где-нибудь или куда-нибудь, отчего она провисела на потолочной балке все зимние холода, пока переменившаяся погода не побудила нижних соседей пожаловаться на текучий потолок, что и привело, в свой черед, к насильственному вторжению. Письмо, оставленное для удобства обнаружения под пятами старушки, во многих местах оказалось неразборчиво ввиду того самого естественного жизнеизлия ния, кое причинило вящие неудобства жильцам снизу.
