Однако рот девочки был занят сладостями, и она едва ли могла его закрыть, ибо в спешке проталкивала сквозь губы пригоршню лакрицы. Энн ждала, страшась близящейся истины. Наконец ребенок драматично сглотнул. Энн вытерла девочке губки и стала слушать ушами, глазами и сердцем. Девочка спросила:
— Вы едите спаржу?
— Ем. Обожаю спаржу. С подливой.
— П-п-п-п-п-пппппп, — она яростно запнулась, покраснела, ее глаза повело вверх и вправо, личико обезобразилось, выдавливая неподдающееся слово, — п-ПА ПОЧКА!!! говорит, что она полезна для почек.
— Видимо, так.
Девочка зевнула. Ее глаза закрылись, затем вдруг распахнулись.
— Кто там в нашем потолке? Вы сказали, что в нашем потолке висит мужчина. Я слышала вас в парке.
Энн подалась к кромке Ангеликиной кровати и сказала мягко:
— Сейчас ты уснешь, и мы с твоей мамой позаботимся о твоей безопасности. А утром ты пробудишься и расскажешь нам только о самых светлых снах.
— Куда ушел мой папочка?
Ее веки почти сомкнулись.
— Он возвратится завтра, и ты не скажешь ему о том, что я приходила сидеть с тобой, верно?
— Приношу клятву, — прошептала она. Энн возложила большую ладонь Ангелике на голову, мягко провела ею по лицу девочки, и та уснула.
В этом голубом кресле Констанс проводила ночи, охраняя ребенка, перебирая девочкины слова, что были не яснее возгласов оракула или мертвеца. Но сегодня ночью они наполнились смыслом. Ощущение сокрытого, звеньев, кои соединялись, образуя несокрушимую цепь, редко бывало столь сильным, и Энн казалось, что еще чуть-чуть, и она ухватится за ее мерцающий кончик.
Она оставила спящую девочку, однако не присоединилась к хозяйке, взойдя вместо этого на верхний этаж и обследовав апартамент дамы и джентльмена. В окна стучался дождь; он сдерживал себя, пока Энн и Констанс не добрались из театра до дома, но затем небеса разверзлись с убийственной мощью. Стекла стрекотали, свет ахал, Энн осматривала комнату, где итальянец спал, брился и отравлял окрестности. Следы его влияния обнаруживались повсюду: во втором, меньшем шкафу пахло табаком, на столике покоились кисти, серебряная чаша, бритва. Энн изучила последний экспонат, памятный дар чужедальней войны, с рукоятью гладкого серого камня, на коей были вырезаны иноземные слова и символы. Одна из стен гардеробной супруга была подернута завесой, вышивкой с единорогом: рыдающая дева сидела в кресле, единорог возложил голову ей на колени, дева просеивала пальцами со множеством колец белые локоны его гривы, а из леска выползал охотник с искривленным клинком в правой руке и серебряной чашей — в другой.
Энн откинула портьеру, коя огораживала ложе, утопила руки в подушках и покрывале. Мой сон невыносим, твердило тело Констанс в один и тот же час всякую ночь.
Только не ступай по нам, твердили скрипучие ступени.
Но я должна заботиться о ребенке, молила Констанс.
Не открывай меня, говорила дверь детской. Какой же матерью я буду, если послушаюсь?
Энн сошла к пиршеству, и перед ней разостлалось сияние: радушие этого дома в точности отвечало ее надеждам, даже превзошло их, однако теперь ее охватило замешательство. Ее принимали незаслуженно. Не в силах предаться праздности, она не понимала, что говорить и куда поместить себя среди подобного довольства, среди высокопробнейших яств, кои Констанс посчитала ее вседневной пищей.
Казалось, что Констанс не ощущает этой ночью опасности и не ждет нападения. Взамен она явила новую сторону себя, преподнося Энн своеобычный дар. Констанс не притворялась хозяйкой, не освободилась от пут кошмара. Она была попросту счастлива.
— В вашем обществе меня охватывает странное чувство, — поведала она, едва они уселись. — Стоит мне хотя бы на мгновение подумать о том, что происходит в моем доме, о том, с чем я, по всей вероятности, столкнусь этой самой ночью, покончив с прекрасными кушаньями, я понимаю, что должна повредиться рассудком. Однако же, лишь узрев рядом вас, я обретаю способность к противостоянию.
— В вашей ситуации женщины часто ощущают то же самое.
— Нет. Я разумею сказать много больше. То же самое — и более того. Прошу вас, не допускайте мысли, будто я изрекаю ныне банальности. С вами говорит вовсе не одна из множества «страдалиц», кои алчут вашего совета.
— Я совсем не имела в виду упрекнуть вас в… изречении банальностей.
Констанс подала Норе знак приступать: величавая дама, коя с вольготностью распоряжается собственным домом.
— «Женщины в моей ситуации». Иными словами, мы — неизменно женщины? И вы никогда не помогали мужчине?
— Никогда.
— Им незнакомы наваждения?
— Я знаю точно, что знакомы. Я читала слова на важденных мужчин, внимала их последним истерзанным мыслям и признаниям. Мужчины, однако, не искали помощи сами. Я не утверждаю, что способна понять их, дорогуша. Разве что мертвых.
Констанс размышляла, пробуя слова на вкус и отвергая. Энн готова была прождать хоть вечность, лишь бы та сформулировала свои мысли, столь сильно ощущала она возрастающее давление очередного подступающего звена.
— Как вы полагаете, обретается ли спокойствие в обществе другого или же только в себе? — вопросила ее подруга, положив конец долгому молчанию.
— Вы просите слишком многого, если надеетесь обрести спокойствие, в то время как дом ваш обуреваем подобным катаклизмом.
— Однако именно это я и подразумеваю! Я спокойна, невзирая ни на что. Спокойна в этот самый миг.
Именно это я желала вам поведать.
Она говорила весьма непохоже на мужчин, подбирала слова, весьма отличные от тех, кои мужчина желал бы услышать. Если бы Энн однажды обзавелась дочерью, ныне та вполне могла прийтись Констанс ровесницей.
— Спокойствие и бракосочетание преподносятся девушкам как нечто равноценное, однако их редко встретишь в обществе друг друга, — отвечала Энн… — Мне, само собой, довелось некогда побывать замужем. Он оказался немногим менее мужчиной, нежели от него можно было ожидать. Вскорости после того, как он привез меня в свой дом, мне было сказано, что у меня не будет даже служанки наподобие преданной вам Норы, а чуть погодя из рук моего супруга выскользнул и его скромный особняк. Та же судьба постигла скромные драгоценности, коими я обладала до свадьбы. Не успела я оглянуться, как сама жизнь оказалась чересчур тяжела для его слабых рук, и вот так, мой дорогой друг, я в ваши годы стала вдовой.
— Должна признаться, подобный исход страшит меня более всего.
— Вдовство? В самом деле? Хмф. Дорогуша, вам следует научиться ранжировать страхи по истинному их значению — таково одно из упражнений здравого ума. Я наблюдала явления куда ужаснее, нежели легкий, легкий приступ безмужества. Что до меня, я ощутила себя в ка кой-то степени освобожденной. Наследство мне причиталось, разумеется, скромное. Каково будет ваше, вы знаете? Нет? Мое было скромным, но мне и в голову не пришло расстроиться, ибо когда осталось в прошлом его расточительство (кое слегка обвораживало, когда имело целью мою персону), финансы мои более чем укрепились. Куда утонченнее были удовольствие вновь заботиться о себе, свобода быть самой собой. Требования к роли, что я играла — любящей жены, — обременяли меня несказанно. Я и вправду страшно себялюбива.
