Сегодня утром мне яснее, чем раньше, видится, что я положился на людей совсем не того калибра, на какой рассчитывал. Разумеется, речь не о твоем отце, дорогая моя, речь о его нервных партнерах, из-за которых он и сочинил эту нелепицу. Я принял от него деньги, с моей стороны то была любезность, ибо я люблю тебя, М. Нельзя не заметить, какое я произвожу на него впечатление: нашего Ч. К. Ф. равно будоражат английские аристократы и ирландские дегенераты. Я мог бы обрести финансовую поддержку в более респектабельных, привычных кругах. Ты это знала, вот почему ты попросила меня преподнести твоему отцу подарок. Питаю искреннюю надежду, что об услуге, оказанной нами ему — и мной тебе, — мне пожалеть не придется.
Хватит об этом. Я тревожусь сейчас лишь потому, что мои ресурсы истощаются, жду, что в течение сорока восьми часов от твоего отца поступит помощь, а он вместо этого шлет мне ребусы. Этой записи ты не увидишь. Все образуется.
Но наступит день, я обниму тебя в нашем доме и напомню тебе о мгновении, когда мне стало ясно, что я на тебе женюсь: месяц май, три или четыре недели спустя после нашего разговора в Историческом обществе. Ты пребываешь в добрейшем здравии и очаровательна до невозможности. Мы прогуливаемся вдоль реки Чарлз, в десяти ярдах позади нас неслышно бредет гигантская Инге — то справа, то слева, будто спасательная шлюпка на буксире. Небо волнуется, облака нервически перекручивают свои изломанные пальцы, боясь оросить твою красу дождем. Ты плывешь вперед, прочь от меня, пока я склоняюсь, дабы завязать шнурок (и Инге замирает на том же приличном расстоянии от меня, делая вид, будто старательно нюхает синие цветочки). Одинокий луч солнца, выпроставшись, одним взмахом кисти расцвечивает полоску реки и твое белое платье; маясь со шнурком ботинка, я гляжу на тебя — ты склонилась, чтобы потрепать по голове рыже-белого песика с улыбчивой мордочкой, отмеченной чудными складками. Он только что пронесся через стан пикникующих, подхватил, не сбавляя шага, сосиску, увернулся от неприятеля, оставив в кильватере хаос, — но, завидев Маргарет, пес замирает, кладет трофей к ее ногам и позволяет ей почесать его под подбородком, запрокинув голову, вытянув шею, дабы насладиться ласками сполна. И в этот момент, моя любовь, я решаю сделать тебя своею супругой в этом мире — и в том тоже (ибо тебя я упомяну в каждом своем труде, и ты тоже обретешь бессмертие). В этот момент я вообразил тебя изваянной в камне величайшим скульптором Тутмесом, изогнувшейся над брегами Нила, твоя длиннопалая длань покоится на голове глуповатого пса-эмиссара Анубиса. «Мне нужно спросить у тебя кое-что прямо сейчас!» — закричал я, вставая. «Что ты сказал?» — закричала ты, и порывом ветра твой голос донесло до меня. «Мне нужно спросить у тебя кое-что прямо сейчас!..» И я побежал к тебе. Возбуждение мое передалось собаке, она завертелась вокруг тебя, завыла чудеснейшую из песен, даже бросила сосиску на траву — будто похитила ее не от голода, но из чистого озорства. «Ты должна стать моей царицей, должна, должна!..»
«Ты меня спасешь?» — спросила ты, когда я заключил тебя в объятия.
«Конечно, конечно, я рядом с тобой, чтобы тебя спасти…»
Через несколько дней ты заговорила об отцовском «клубе инвесторов», развеяла мои сомнения и контраргументы, а еще через несколько недель я попросил у него твоей руки. А сегодня мое чрево точно сдавил питон, и я, десятый раз меняя иглу на ватерклозетном патефоне, тщетно пытаюсь постичь смысл каблокриптограммы; говоря коротко, я теряю и время, и нервы. Боюсь, что моя агония есть оброк за твою красоту и любовь, ведь, не будь тебя, моя беспокойная царица, — все было бы по-другому. Однако же я верю, что ты уже образумила своего отца.
Дневник: С огромным трудом нашел открытый телеграф и дал в Бостон каблограмму, подтверждающую некоторые детали относительно первого запланированного денежного перевода от компаньонов. Первичные ресурсы истощились, между тем мы едва приступили к делу.
Банк закрыт. На стук никто не отвечает. Послал за портретистом. По пятницам в магометанском городе делать больше нечего.
КАБЛОГРАММА.
КАИР — Ч. К. ФИННЕРАНУ
БОСТОН, 20 ОКТ 1922, 15.18
ОКСФОРД УНИВЕРСИТЕТ НАХОДИТСЯ В АНГЛИИ. ИНОГО УДОСТОВЕРЕНИЯ МОЕЙ НАДЕЖНОСТИ НЕ ТРЕБУЕТСЯ. НЕ ЗНАЮ НИКАКОГО ФЕРРЕЛЛА. 22Е НА НОСУ. ОТ ЭТОГО ЗАВИСИТ МНОГОЕ. КЗ: В ЦАРСТВЕ СВОЕМ АТУМ-ХАДУ БОЛЕЕ ПРОЧИХ ЦЕНИТ / ВЛАДЫКУ ЩЕДРОСТИ, БОГОПОДОБНОГО С ГОЛОВЫ И ДО САМЫХ ПЯТ. / ЧТО Б У ВЛАДЫКИ НИ ЗАРЖАВЕЛО — ВСЕ ЭТО ЗЛАТОМ ЕМУ ЗАМЕНЯТ, / В РЕКАХ ВИНА ВЛАДЫКА МОЖЕТ КУПАТЬСЯ ХОТЬ ДНИ И НОЧИ ПОДРЯД. КИЛВДЕ, ЛРК, 1920. РМТ.
Суббота, 21 октября 1922 года
Дневник: Время поджимает, а ответа из Департамента древностей все нет, потому сегодня я нанес им визит. Ибо в ночном тревожном полусне я вдруг ясно осознал: меня заморочили, принудив поклоняться какому-то листку бумаги! Археологи лучше прочих знают, что эти хрупкие божки высечены не в камне. Как обычно говорил Марлоу, когда речь заходила о просьбе дать увольнительную: зачем творить себе кумира из заранее данного разрешения? Если поговорить с генеральным директором на равных, возможно, преподнести ему подарок, откровенно обсудить условия концессии, а то и, выражая от лица «Руки Атума, Лтд.» готовность к сотрудничеству, предложить ему почетную долю в сокровищах, мы сможем наконец двигаться дальше.
Секретарю Г. Д. презентовал первое издание «Коварства и любви в Древнем Египте» с автографом. Секретарь был, разумеется, тронут, благодарен, бормотал что-то по-французски. Я попросил о немедленной аудиенции самого Г. Д., дабы поделиться с ним последними соображениями об усыпальнице Атум-хаду.
«Вы хотите сейчас сделать изменение вашего заявления?» — спрашивает меня дубоголовый ДюБуа.
«Нет, голуба, я хочу сейчас кое-что к нему прибавить». Это соответствует истине: я по доброй воле желаю дать здешнему укладу еще один, последний шанс.
ДюБуа, очевидно, не в состоянии был и моргнуть без высочайшего разрешения, а потому, оставив меня стоять у конторки, удалился в кабинет Г. Д. О, контингент контор, как нуждаешься ты в показном величии! «Отправитель: Генеральный Директор Департамента древностей». «Отправитель: Главный Секретарь. Получатель: Генеральный Директор Департамента древностей». Восковые печати, заранее подписанные и оплаченные пустые бланки каблограмм. Мишура!
Я ожидал своей очереди в чрезмерно пухлом кожаном кресле, вынув бумаги из раздутого портфеля. Я только что заполнил дневник до сего момента. Я жду в надежде, что моя очевидная готовность подчиниться здешнему бесчестному укладу прочистит напрочь засорившуюся систему.
Настал вечер того же дня, я вернулся в гостиницу и пишу с гордостью и волнением: сегодня я встретился и сдружился с одним из моих идеалов, человеком, чьи профессионализм и самоотверженность ценимы мною паче остального — пусть ныне он и опустился до погони за ускользающими тенями Долины царей.
Я сидел в приемной, ожидая решения Г. Д. и закончив обновление дневника; пресмыкающегося лягушатника все не было. Тут я почувствовал внутри дрожащий студень, предвещавший атаку кишечного тракта средней тяжести, из-за чего удалился в департаментскую позолоченную мужскую уборную. И хотя, мой читатель, тебя может покоробить от подобной бесцеремонности, я все же должен пригласить тебя внутрь. Будь рядом, пока я мою руки и наблюдаю в зеркало, как мое мокрое изможденное лицо обретает природный цвет.
