Финнеран так обрадовался, что собирался возобновить перекачку денег, которую прикрыл, когда пришли новости из Оксфорда.
— Вы уверены, что это мудрое решение? — спросил я. — Коли Трилипуш врет, а у нас есть некоторые основания это подозревать, вряд ли телеграмма что-либо доказывает.
По-вашему, Мэйси, я поступил дурно? Он попросил меня присматривать за дочерью. И я сказал то, что сказал, не из личной выгоды, а потому, что таков был мой искренний совет. Я ошибся. Мое самое первое впечатление о Финнерановых потребностях оказалось верным: жаждал он вовсе не искреннего совета. Он перестал даже разжигать сигару и обернулся ко мне. Абсолютно неожиданно он рассвирепел, я никогда его таким не видел, хотя должен был предполагать, что он именно таков. Я сбежал из его кабинета и его дома, желая никогда не встречаться ни с ним, ни с его дочкой, которая жрет опиум что твои конфеты. Клиент был потерян. Я нацелился на Египет.
Такие решения принимают влюбленные придурки, Мэйси, даже детективы — хотя кому, как не им, держать голову в холоде? Когда тем же вечером она появилась в моем отеле и принялась со смехом рассказывать, как легко сбежала из дому, и про своего сторожевого датского дога, я охотно пошел с ней; мы шатались по джаз-клубам, по бостонским кварталам, где наши лица были единственными белыми среди моря черных, потом в район, где улица за улицей жили одни китайцы, потом — обратно к Дж. П., там она все время пила за триумф жениха. Да, в ту ночь она веселилась, даже не притронулась к опиуму и не переставая пела дифирамбы своему Трилипушу. Яснее ясного, как я ни старался, ей было на меня ровным счетом начхать. Она напивалась, я платил (а точнее, платило бессмертное предприятие мистера Дэвиса). Ожерелье я засунул в карман.
В ту же ночь, коли я правильно помню, я повстречался с загадочным Дж. П. О'Тулом. Уверен, вы слышали имя О'Тула, Мэйси, оно обесславлено перестрелками ганстерских банд в конце 20-х. Но в те времена он среди прочих делишек держал клуб, снабжал вашу тетю опиумом и был одним из инвесторов египетской экспедиции. Спустившись к нашей кушетке (видимо, для того, чтобы узнать, почему Маргарет не идет наверх за порцией наркотика), он протянул мне два пальца для рукопожатия. С теми, кто осмеливался заговорить с ним, он вел себя как французский аристократ, однако Маргарет он посадил на колени и стал ее качать, называя своей озорной крестницей. От такой распущенности кровь моя закипела. И все же я не сказал бы, что О'Тул был плохим парнем, поскольку, Мэйси, прошло совсем чуть времени — и он оказался в числе наших клиентов.
С моей помощью она в то утро вернулась домой перед самым восходом солнца. Мы остановились в общественном парке у ее дома. Я был готов сказать ей все. Я собирался ей сказать, что Трилипушу она нужна только из-за ее денег, что он никогда не учился в Оксфорде, зато там училось множество его друзей-извращенцев, они-то и подделали ему дипломы. Я как раз надумал, с чего начать свой рассказ: с английского беспутного дворянчика, содомиста, который прикончил своего любовника и невинного австралийского солдата. Я хотел высказать ей все ради ее же блага, вот как. И я надеялся — нет, я знал! — что, когда я скажу ей правду, она будет мне благодарна, скажет мне «спасибо», наконец увидит меня в новом свете, в котором не видела меня потому, что ее ослепляло Трилипушево вранье. Она сказала:
— Доброй ночи, Гарри.
Я молчал. Она направилась было к воротам дома, не заботясь о том, увидят ее или нет. Потом обернулась ко мне и сказала:
— Нет, ты только представь себе! Мой герой — он нашел сокровища! Правда, здорово? — И ушла.
Лишь тогда я позвал ее по имени, но очень тихо, и тут ворота захлопнулись. Я все еще слышу этот звук. Тут в нашем доме престарелых тоже есть ворота — между так называемым садом и чем-то вроде сарая, где стоят мусорки. Когда уборщики вываливают из них мусор, и окно открыто, и стоит такая особенная погода, и воздух так особенно пахнет, тогда щеколда этих ворот тихо звякает — и я вспоминаю вашу тетушку так ясно, хоть плачь. Она вам наверняка об этом рассказывала.
Воскресенье, 12 ноября 1922 года
К рукописи: Вчера был День перемирия, самое время вспомнить наших братьев, павших на Великой войне, и подумать с благодарностью о выпавшем большинству из нас счастье вечно (надеюсь) жить в мирное время. Написать тут что-нибудь о Марлоу и обо мне: я прощаюсь с ним перед отбытием в Турцию, Марлоу обещает хранить отрывок «С» до моего возвращения, предается воспоминаниям о нашей беззаботной оксфордской молодости, благословляет меня на битву, я отбываю, с оптимизмом думая о вечном партнерстве, я скорблю по возвращении из Турции и т. д., и т. п.
Дневник: Ахмеда словно подменили, он улыбчив и то и дело кланяется, и рабочие следуют его примеру. Что в высшей степени отрадно. Они приехали на заре и доложились: каблограммы разосланы, кошки накормлены. С собой они привезли целый поезд рабочих инструментов; впрочем, до того, как наше приключение закончится, я должен буду съездить в Каир за кое-каким дефицитным научным оборудованием. Вдобавок, если я опять буду спать на свежем воздухе, следует вечером послать кого-нибудь за москитной сеткой. Руки мои напоминают отцовские рельефные карты с Гималаями.
Мы сразу приступили к делу: вогнали клинья сначала под дверь, а затем и по всему ее периметру, одновременно удаляя с камня земляной нанос. Работа изматывающая; к обеду мы освободили от земли полосу скалы шириной около фута вокруг блока, однако дверь сидела в проеме все так же плотно. Мы заключили, что нам остается только пропустить по низу и бокам блока веревки и затем, придерживая его двенадцатью руками, не повреждая микроскопические надписи, незаметные через мои лупы, опустить дверь передом на настил, под которым помещаются валики, чтобы потом напрямую соединить веревки с ослиной упряжью. К делу!
17.00 — я в состоянии различить зазор там, где верхняя грань блока примыкает, вероятно, к потолку, ограждающему пространство за дверью. В этот зазор я вгоняю первые клинья, забиваю их в открывшуюся узкую щель и осторожно выжимаю дверной блок из проема. Вот один из первых клиньев проваливается во тьму; заслышав, как он ударяется о камень, все мы задерживаем дыхание. Еще чуть-чуть! Я ввожу стержень туда, откуда выпал клин (куда мы уже проникли бы, если бы не проклятый нью-йоркский Метрополитен-музей, если бы у нас было достаточно рабочих, если бы нас не вынуждали таиться, как татей в ночи!). Дабы убедиться, что из щели не сочатся ядовитые газы, подношу к ней свечу. Отверстие слишком узкое, чтобы в него заглянуть, фонарь в щель не входит, посему, невзирая на желание увидеть хоть что-то, объявляю перерыв — пусть рабочие отдохнут. Они жуют лепешки с ююбой, молчат, улыбаются всякий раз, когда ловят мой взгляд.
19.30 — после часа изнурительного вытягивания дверь наконец поддалась, я могу опустить в гробницу маленькую свечу и разглядеть помещение. Поначалу зрение мое не может приспособиться к темноте и расплывчатому, неколебимому никакими воздушными потоками световому конусу, сужающемуся к фитилю, и я пока не вижу того, что надеюсь увидеть (тени, отблески металла). Долгие мгновения все мы, затаив дыхание, ждем. «Что вы видите, черт вас дери?» — бормочет Ахмед на английском. «Бессмертие!» — говорю я (заменить в эпиграфе Абдуллу на Ахмеда, хоть этот мерзавец и не заслуживает того, чтобы его имя вообще упоминалось).
