— Вот это вы?
— Да, да, конечно. Но это не как мой отец или дед, видите?
Он говорит не о физическом сходстве.
— Я здесь не свободный человек, который сражается за свой народ, видите? Нет. Я мальчишка, у которого нет выборов. Воевать в той венгерской армии — это как быть рабом русских. Это было как Венгерский легион Советской Имперской Армии. Мой отец воевал за Венгрию. Дед — за своего императора. Мой прадед и его отец — они были гордые люди. Они носили оружие ради своего народа, своих семей и своей земли, ради Мадьярорсаг, ради Венгрии. А я?
Он смотрит сурово, в нем все отчетливее проступает сходство с портретами предков.
— В семидесятом я должен был вступить в армию захватчиков. Я должен быть офицер, кавалерийский офицер, который командует, но вместо того я раб или добыча — как с землей моего рода, когда ее взяли коллективное хозяйство. Я не могу стать большим офицером, потому что история семьи сделала меня классовым врагом, понимаете. Что я должен делать? А? Что?
— Не знаю.
— Солдат воюет, но венгр не может поверить в эту ложь империи, в это русское дерьмо. Что делать? Я воюю как храбрый человек или я говорю нет как храбрый человек?
— Не знаю.
— Я делаю, что делал бы дед. Я обучаюсь, работаю с оружием, бегаю, копаю окоп. Если на Венгрию нападет враг, я буду воевать. Но он не нападет. Знаете, почему?
— Не знаю.
— Потому что он уже здесь. После Второй мировой войны он никуда не уходил. Поэтому я плохой солдат. Я делаю ошибки. Теряю имущество. Я веду мой взвод в лес, и мы пьем вино, едим еду и целый день болтаем, а не делаем, что говорят коммунистические идиоты. Я имею почет, воюя с врагом тем, что не воюю. Но я не имею почета, как у них. — Он повел рукой на своих предков по стенам и на безголовый манекен. — Нет почета настоящего и открытого защитника родины.
В ужасе от того, что традиция растоптана гнилой идеологией, Марк подыскивает слова плаксивого сочувствия (и легкой зависти), не понимая, что просто попался на крючок рекламной заклички, каких не видал в Канаде, и показал себя таким же простаком, как те американские туристы, что с готовностью покупают памятные чашки для бритья, выпущенные к юбилею Елизаветы Второй.
— А что вы ищете сегодня? Может быть, вам показать хорошие украшения для вашей подружки?
IX
До самого дня отъезда, когда новобрачным он пустился дальше на восток, Скотт Прайс казался в Будапеште чужаком, и ему это нравилось. Прежде всего его патентованный загар и ослепительная белокурость. Он легко, часто и, на вкус среднего венгра, неумеренно улыбался. Любил разговоры о питании и пищеварении, а также политико-экономическом значении того и другого. Каждый день он пренебрегал опасностью ядовитых выхлопов «трабантов», «дакий», «шкод», «вартбургов» и редких, очумело удирающих «мерседесов» ради пробежки по знаменитым мостам, вдоль парапетов и по дорожкам на берегу голубого Дуная, который и этим утром, как всегда, цвета красного дерева или глубокой Матиссовой карамельной лазури.
В своих университетских шортах, кроссовках, майке и бандане — чтобы не мешали бледно-золотые пряди, — он раздражает прохожих, обычно дымящих сигаретами, венгров, которые пялятся на него, пока он весь в мыле трюхает мимо. Одно дело, если кто-то бегает с товарищами по команде, все в одинаковых спортивных костюмах, или за городом, во время военной подготовки, но если кто почти голышом носится весь в поту туда-сюда по Корсо, с такой чуждебностью смириться нельзя. Не одна старушка, доведенная не тем, так другим, бранит бегущего Скотта. Не умея подобрать слов, чтобы выразить свой ужас, она вопит: «Не бегайте быстро рядом с людьми!» Это, впрочем, не имеет значения, потому что Скоттова венгерского хватает только на то, чтобы с улыбкой пропыхтеть «Кезет чоколом» — стандартное вежливое приветствие, с которым венгерские мужчины обращаются к женщинам.
— Вы кого-нибудь зашибете! — шипят ему.
— Целую руку, — отвечает он, пятясь на бегу.
— Это не положено, тут бегать! — орут ему.
— Целую руку! — отвечает он.
— Не бегать! Не бегать!
— Целую руку!
Своим студентам Скотт говорит, что, по его наблюдениям, их пожилые соотечественницы очаровательно разговорчивы и восхитительно доброжелательны к молодым людям, старающимся поддерживать здоровье сердечно-сосудистой системы.
Скотт Прайс, который счастливее всего бывает в моменты встреч и прощаний (с городами, людьми, близкими), открывает, к немалому своему удивлению, продолжительную радость долго оставаться в одном месте совершенным чужаком, жить без языка и вне языка. В венгерском мире учителю английского каждый день — прибытие, и всегда легко устроить освежающее расставание. Это легко объяснить: Скотт знает, что враждебность — вирус, передающийся через язык. Если говорить на твоем языке могут лишь немногие, подавляющее большинство ядов не получит доступа в твой организм. И жить здесь с одним английским, плохим испанским да несколькими фразами на мелодичном библейском иврите — означает почти полный иммунитет. А добавить нескольких англоязычных друзей и приличную работу, непрерывный поток хорошеньких девушек, жаждущих заплатить за обучение нескольким словам твоего ценного языка (а лучшее место для изучения языка, как ему часто приходится слышать, — это постель) — что ж, только и остается быть счастливым нынешним днем, а завтра, наверное, не будет особенно отличаться от сегодня, а все плохое осталось далеко, по ту сторону континента, океана и еще одного континента. Конечно, вегетарианской кухни здесь не сыщешь, а качество воздуха оставляет желать много лучшего, но город красив, и легко дышать, если держишь себя в форме, избегаешь враждебности и жира, съедаешь по три чесночных дольки каждое утро, поглощаешь много антиоксидантов, избегаешь дрожжевого хлеба в течение трех часов до запланированного очищения, живешь на холмах Буды и избегаешь жесткости в отношениях.
За рекой сквозь утренний туман блестит Замковый холм, его купол и шпиль парят высоко над своими струящимися близнецами на поверхности Дуная, парят прямо над тем местом, где Чарлз, Джон и Марк перекидывают туда-сюда очень невенгерского вида мяч, смеясь, обсуждают националистическое краснобайство и невольную иронию хозяина антикварной лавки и определенно предсказывают будущее европейской политики и экономики. Скотт сворачивает от реки на узкую улицу, которая проходит между и позади трех отелей, вставших вдоль Дуная, мимо «Хайатта» и «Форума», мимо английского паба «Джон Булл» и «Интерконтиненталя», мимо маленькой бакалеи, где фрукты в два раза дороже, чем везде, но можно купить американскую зубную пасту вместо местных марок (или западногерманской, с чудовищной картинкой, на которой черти и желтозубые тролли скачут и пляшут вокруг ультрабелозубой красотки, привязанной к дереву). Понимая, что опоздает на футбольный матч, если не развернется туда, откуда прибежал, Скотт выбегает на середину улицы Ваци, сторонясь загона из бархатных канатов, огородивших очередь тех, кто ожидает допуска в «Макдоналдс», минует такой же хвост у магазина, где торгуют спортивной обувью одной западногерманской марки и загадочно пустой и бесхвостый магазин, где продают другую марку западногерманской спортивной обуви. Он бежит мимо кондитерских, ежедневного искушения его некогда тучной души, капли пота летят с его лица и волос, бежит мимо пожилых крестьянок, что сидят и стоят на мостовой, продающих туристам шарфы и одеяла, мимо молодых сирийцев, предлагающих купить форинты за твердую валюту по какому-то сказочному курсу выше банковского; мимо «народных» магазинов (у которых не толпятся очереди), где можно раздобыть венгерские деревенские костюмы, традиционных кукол, фарфор, хрусталь, паприку. Немецкие бизнесмены, сверкая парадными белыми носками из-под лоснящихся черных брючин, входят в банки и магазины, где твердая валюта, куда местным с валютой полужидкой хода нет. Скотт бежит мимо молодого американца в дорогом костюме, который говорит младшему и лысому коллеге: «…полностью оборудованные офисы Все люксовые. Я знаю людей в городском совете, такого жулья…» — мимо венгерских подростков в кожаных куртках, они дымят сигаретами-самокрутками, стоя в позе Джеймса Дина.
[5]
Парагвайский оркестрик поет о стране высоко в Андах и о любви, потерянной под звездным небом, и о крыльях кондора над лачугой, где… и так далее, в точности как все латиноамериканские оркестры, которые Скотт слышал в Пало-Альто, в Портленде и Праге, на Гарвард-сквер, в Галифаксе и в Гааге. Но этот раз будет другим, решает Скотт, — в Будапеште он надолго. Надо потерпеть, пока Джон сдастся и вернется домой, но теперь этого, скорее всего, недолго ждать, и когда Джон наконец уедет, он увезет с собой свое заразное беспокойство, неудовлетворенность и раскаяние, свои мелкие жесты, фразы и манеры, которые воняют родителями и прошлым, а Скотт вновь успокоится, доказав себе, что со всем этим разобрался, оставил все это далеко позади.
