— Удивительно. Здесь он как швед в Конго, — говорит Надя. — В этом мире всегда найдется что-нибудь интересное.
Аплодисменты в зале усиливаются, как стук сердца, внезапно пущенный в колонки, и ансамбль объявляет конец выступления.
— К сожалению, если вы меня извините, — она поднимается, — пока оркестр отдыхает, мне нужно быть у инструмента.
Надя и ее высокий бокал с шампанским плывут к сцене причудливым резным носом невидимого парусника.
Скотт возвращается сию минуту, но не садится. Надя начинает играть мерное «Когда проходит время»,
[48]
а Скотт, склонившись, бросает на стол венгерские банкноты одну за другой.
— Тут должно хватить на мою долю в сегодняшнем представлении. Она не закончила, так ведь? Правильно. Конца ты никогда не услышишь, ставлю двадцатку. Мне уже пора отсюда сваливать, малыш. И вообще, знаешь, давай немного отдохнем от этих еженедельных шарад, ладно?
— Вполне подходит, шеф.
— Отлично.
— Отлично.
— Спокойной ночи.
— Ага.
XXI
Девочке нужен стаканчик кларета
Или шубка из норки небанального цвета.
Есть дамы, что любят обеденный час,
Есть дамы, которых волнует чай,
И есть такие, которых уговорить
можно только в шале после спуска на лыжах с горы.
И разные милые штучки, такие, как бал-мюзет,
Или дивные звуки бандонеонов и кастаньет,
Но мою девчушку из кухни не выманишь, нет,
Пока хоть один у ней есть жаром пышущий креп-сюзет
Можно ей перед обедом стаканчик налить,
Но так ее вряд ли удастся заполучить.
Ведь эту девчонку предобеденным бренди
Нипочем не заставишь, нипочем не заставишь грешить
С марафета — из носу кровь идет,
а с травы ее в сон клонит сильно
И к брильянтам особо ее не влечет,
А с пирожных она плаксива.
Потому что лишь после завтрака
Она самая шикарная-импозантная.
Моя девушка после завтрака!
Моя девушка после завтрака!
Сердитыми лицами и громкой музыкой встречает Джона Марков подъезд, куда Джон входит утром примерно через неделю. Ненавидящие взгляды мелькают за раздернутыми шторами, глаза щурятся сквозь плотно захлопнутые, несмотря на июльскую жару, окна. В темном подъезде на Джона бросаются две старухи, останавливают его на ступеньках, загораживают проход, ни с того ни с сего начинают браниться, хотя вина Джона закономерно остается для него невидима сквозь ее венгерское изложение, и Джоновы просьбы о помиловании беспомощно маскируются под лопотание иностранца — эти звуки еще пуще провоцируют обвинителей, пока они наконец не двигаются дальше вниз по лестнице, размахивая руками и бросая свирепые взгляды назад, на источник угрозы.
Внутренний двор дома и опоясывающая его двухэтажная галерея наполнены эхом странной трескучей старинной музыки, какой-то чарльстонообразной танцевальной мелодии из двадцатых, что-то про поедание завтрака. Поверх тенора исполнителя плывут шумы и помехи, как снежинки в свете фонаря. Джону не приходится особо напрягать воображение, чтобы установить источник музыки и понять, почему жильцы ставят беспорядок ему в вину: звук закономерно становится все громче, пока Джон приближается к Марковой квартире, и приходится крепко колотить в дверь, прежде чем ее открывают. Марк стоит в исподнем (семейные трусы, футболка без рукавов), лицо покраснело и опухло; Джону кажется, что Марк плакал, но теперь его чудаковатый друг широко улыбается и вот уже идет по квартире, извиваясь и приплясывая под музыку, от которой стекла дребезжат в окнах.
Джон, свеженазначенный адвокат разозленного населения, закрывает окна, которые смотрят во двор, и начинает охоту на преступное стерео. В спальне Джон натыкается не на стерео, а на большой граммофон в комплекте с блестящей ручкой и медным рупором. Джон вращает глазами, пытаясь прочесть выцветший и облезлый ярлык на крутящемся черном диске: «Двшк пел звтрк». Когда растрепанный одышливый хозяин уходит на кухню за питьем, Джон, не обнаружив регулятора громкости, осторожно поднимает массивный звукосниматель. Он ждет невыносимого скрежета, и мурашки ползут у него по коже, но на полуфразе песни дом затапливает мягкое беззвучие. В неожиданной тишине паль цы Джона ползут по зеву и губам тусклого медного рупора, желобчатым, моллюсковым. Он гадает о прежних владельцах, замечает в металле глубокую царапину, которую, должно быть, оставила какая-то мощная сила — заскучавший ребенок с перочинным ножом, небрежный грузчик на пару с дверным косяком, брошенный любовник с затаенной злобой.
— Мое новое сокровище, — объясняет Марк. В его рыхлых влажных руках два запотевших стакана с ледяным чаем. — Я знал, что тебе понравится, именно тебе. Когда я его покупал, я вообще-то думал про тебя: «Вот это Джон оценит».
Марк приобрел действующий заводной антиквариат днем раньше в лавочке электротехники по соседству. В придачу к граммофону шли восемь толстых черных пластинок, странные звуки эпохи, окончившейся за несколько десятилетий до Маркова рождения: застенчивые, архаически сальные тексты, превозносящие архаичные формы флирта и секса, подмышечные танцы, древние и чуждые, как похоронные обряды этрусков или ацтекские заклания девственниц. Необъяснимо распухшее лицо Марка оставляет Джона гадать, не прервал ли он какую сцену с испарившимся незнакомцем, который теперь скорчился в ванне или выскальзывает через заднюю дверь, или, может, Марка ждет закапанное слезами письмо, недочитанным или недописанным сунутое в стол?
Но Марк улыбается и потеет, не жалуется ни на какое беспокойство, вручает Джону стакан и восторженно рассказывает о своих пластинках.
— Вот эта мне по-настоящему нравится. — Он показывает на «Девушку после завтрака». — Я заводил ее, заводил несколько раз с тех пор, как принес вчера, но ты послушай вот эту.
Игнорируя протесты, Марк с благоговением меняет пластинку, берет ее ладонями за толстые края. Пока он смеется, у него перестает дергаться веко, он заводит механизм и осторожно опускает звукосниматель. Как только хруст сгущается в голос и нестройное фортепиано, Марк начинает танцевать неумелый чарлстон.
Это танец такой, чтоб его станцевать
Чтоб его станцевать,
Чтоб его станцевать,
Надо парню найти, чтоб его станцевать
Малютку, чтоб знала шаг!
У проклятой игрушки, кажется, есть только один уровень громкости, «потому что, знаешь, прошлому, чтобы его заметили, приходится вопить», — тоном специалиста поясняет Марк. Джон выглядывает из-за шторы — не собирается ли уже толпа соседей линчевать иностранных маньяков. Когда Джон поворачивается в комнату, Марк все машет мясистыми руками, как слоноподобный участник танцевального марафона на последних часах соревнования, и еще он плачет.
