Джон Прайс озадаченно отрывается от расковыривания глазури на поверхности «Добоша».
[56]
— Да, мой маленький еврейский друг, — говорит Чарлз. — Деньги.
— Замечательно, однако правда, мистер Габор: коммунисты так и не сменили названия «Хорват Киадо». Это было имя классового врага, этих злодеев Хорватов, угнетателей пролетариата, но еще коммунисты знали, что имя Хорват — думаю, вы их поймете, — было уважаемой маркой. И что они делали под этой маркой с 1949-го по 1989-й? Они говорили под ней вранье. Под моим именем. Сорок лет, мистер Габор, под украденным именем моего рода глупые и гадкие люди выпускали нонсенсы и ложь. Кроме тринадцати дней в 1956-м, когда я снова управлял. Сорок лет лжи, тринадцать дней правды. Плохой счет, по-моему.
Не сводя глаз с Чарлза, Хорват подает знак, берет из рук помощника книгу и похлопывает по корешку: «Хорват Киадо». Похлопывает по обложке: венгерские слова «Террористическая война США против народной Венгрии», Дьюла Хайду. Все еще глядя на Чарлза, Имре открывает книгу на последней странице с характерным колофоном: миниатюрное изображение мускулистого рабочего со стилизованным щитом, на котором, окруженные облаком не то дыма, не то пара, буквы MN.
— A Magyar Népköztársaság, — наконец говорит Имре три слова по-венгерски. — Венгерская народная республика, — шепчет он. — Но МК, — продолжает Имре и гладит корешок новой книги (извлеченной из другого помощника), на котором палит традиционный пистолет. — Оформлен моим великим предком Виктором. МК A Magyar Köztársaság. Венгерская республика. С 1808 года мы печатали для свободной, независимой, демократической Венгрии. Мой предок погиб под Капольной за эту свободу. И теперь такая вещь есть, это наконец-то реальное место, не волшебная сказка и не видение безумца, настоящая венгерская республика, и что я получаю? Мое имя и мое дело, а это в значительной степени одни и те же вещи, украли у меня, чтобы сказать сорок лет лжи. Мистер Габор, я хочу от вас помощи в восстановлении правды. Это, — Имре в упор смотрит на непробиваемого мальчишку, — будет триумфом молодого венгерского героя. Не только финансовым, но и моральным, историческим, философским. Нам нужны, нужны деньги вашей фирмы, мистер Габор. Это ясно. Но, я думаю, мы можем взять их и в другом месте. Еще нам нужны мужчины и женщины с культурой, понимающие важность того, что мы здесь представляем. Нам нужны венгры с характером, готовые вернуть себе свое наследие. Пожалуйста, передайте это вашей фирме.
Хорват поднимается, и четверо остальных в унисон поднимаются мгновением позже.
— К сожалению, мистер Габор, теперь мне нужно быть в другом месте. — Он оглядывает сидящего Габора. — Мне очень любопытно узнать, что вы будете делать в этой ситуации, с которой вы столкнулись, юный Карой. — Он слегка прищуривается на Чарлза и говорит по-английски, низко, медленно и мрачно: — Мы с вами, быть может, расскажем эту историю вместе. Это венгерская история. Ваше возвращение в Венгрию открывает дорогу и нам. Истина, восстановленная двумя венграми, которые захотели вернуться домой, один молодой, один старый. Приготовлены ли вы, Карой, к такому труду для своего народа?
Он возвышается над Чарлзом, сложив руки, спрятав мощные кисти в складках итальянского пиджака, тонкие овальные очки для чтения в тонкой оправе удерживают волну серебряной гривы, голубые глаза под резкими морщинами лба смотрят не мигая: глаза, обращенные вниз, прямо на американца. Голос становится еще медленнее и гуще:
— Ваша венгерская история. Думайте сначала об этом, Карой, а потом про бухгалтерский баланс. Мой добрый вам совет.
Дверь закрывается за ними, и Хорват Имре медленными неверными шагами идет по застланному ковром холлу, за которым — его кабинет. С большим напряжением он шагает по коридору прямо к креслам для посетителей напротив своего стола. Тяжело садится под фотографией на стене: нынешний министр финансов новой демократической Венгрии в возрасте четырех лет сидит верхом на шее у двадцатичетырехлетнего Имре Хорвата — фотография из «Мирного времени». Двое щурятся на солнце на берегу Дуная на Будайской стороне, прямо у разбомбленного и затонувшего Цепного моста, чьи лопнувшие опорные тросы уходят под воду и выныривают, никакой дороги на устоях не осталось. Ребенок, забравшийся высоко на плечи юного мужчины, машет и улыбается; он с другом Имре, который иногда приходит водиться, только что переехали реку на одном из временных паромов. Имре сжимает мягкие болтающиеся лодыжки ребенка и представляет, как будет спать с фотографом, старшей сестрой мальчика.
Чарлзов день завершается экскурсией по кабинетам, складам и печатным машинам «Хорват Ферлаг» под водительством Белы, самого малорослого из трех помощников, почти безволосого, с монашеской бахромкой, бегущей от уха до уха, молодого человека с дважды сломанным носом, похожим на редкую разновидность макарон. Чарлз опять спрашивает про преемников Имре, и Бела отвечает:
— У него есть только дальний родственник, кажется, в Торонто, но бездетный. Без семьи Имре было немного полегче ездить в Венгрию и обратно, сопротивляться давлению. Знаете же, через семью часто и заставляли стучать, ломали людей. Он никогда не стучал, понимаете. Никогда. Он не сломался. Но с семьей…
— Это была бы его ахиллесова пята, — заканчивает Чарлз невыносимо медленное предложение.
Бела останавливается перед лязгающей машиной, показывая гостю ладонь, слегка загнув внутрь пальцы — любимый жест средневековых святых на росписях.
— У него нет ахиллесовой пяты, мистер Габор. Это один из великих, по-настоящему редкий человек. Вы сами убедитесь; если будете работать с ним, вам очень повезет.
И Чарлз понимает, что это не заученная реплика из грандиозного сегодняшнего плана, рассчитанного впечатлить американца с деньгами, и вообще не очень-то умно говорить такое потенциальному инвестору, — но, по мнению Белы, это абсолютная истина. Чарлз напрягает все силы, и ему удается не рассмеяться.
Часть третья
Временное расстройство пищеварения
I
Джон Прайс выкурил на балконе неторопливую сигарету, поцеловал на ночь фотографии своих старинных жены и ребенка и улегся на застеленный сложенный диван, не в состоянии увязать события дня: удар по голове и братопрелюбодеяние. Скотт ничего другого не заслуживает. Надо немедленно покаяться перед Скоттом. С каждым днем он все лучше понимает Эмили. С каждой минутой он все меньше достоин Эмили. Он негодяй. Он гений существования.
Джон почти заснул, когда перед его закрытыми глазами высветилось математическое уравнение. В поту, с колотящимся сердцем, между сном и бодрствованием он видит, как ухоженная и изящная женская рука ведет мелом по грифельной доске. В стуке и скрипе болтливого мелка, которым пишет обезорученная кисть, появляется уравнение: Серьезно = несерьезно. Едва рука дописывает до конца, буквы одна за другой начинают бледнеть, в том порядке, в каком были написаны, точно след за самолетом или пена за катером. Джон видит, как уравнение снова и снова пишет себя на том же месте, в том же темпе, исчезает, снова появляется, раз за разом. Серьезно = несерьезно. Серьезно = несерьезно. И когда слово «серьезно» уже кажется написанным с ошибками, небывалым, Джона забирает сон.
