Интервью с синхронным переводом (по английски Старый Петер знает только имена и титулы служащих и номера этажей) проходит после нескольких часов в посольстве (вибрирующих постоянным и неизменно несбыточным обещанием появления Эмили), в присутствии тучной усатой венгерской женщины, которая на четвереньках скребет ступеньки лестницы. От Старого Петера Джон узнает, что трое из тех морпехов, с которыми он встречался в июле (в том числе «здоровенный негр»), сменили синюю посольскую форму на пустынный камуфляж и теперь где-то в районе Персидского залива готовятся воевать против арабского Гитлера.
— Хусейн Саддам — бум! — шамкает Старый Петер. — Американские морпехи!
Он забрызгивает помещение звуковыми эффектами пулемета. Уборщица не обращает на него никакого внимания, только раз за разом споласкивает свои тряпки в дымящемся ведре, подставленном сбоку, и двумя руками возит по полу.
Через два дня Джон готовит вторую подачу серии: «Эй, при ятель, не хочешь купить паприковый завод?» Чудовищно комплиментарный материал описывает замдиректора Госу дарственного приватизационного агентства по денационализации среднего бизнеса. Джон описывает чиновника как «ведущего архитектора нового мира», но еще и как «защитника предпринимательского прошлого Венгрии». В ответах собеседника на настойчивые вопросы о необходимости возвращения венгерской коммерции в венгерские руки Джон восхваляет знаки «мудрости двадцать первого века» и «одну из многих причин, почему имя этого человека постоянно всплывает в разговорах о кандидатах на министерские портфели».
— А точнее: что это за разговоры? — спрашивает Чарлз вечером вдень выхода материала.
— Ну, наш разговор вот сейчас, например.
Джон с гордостью слушает, как Габор целиком читает статью по телефону Имре Хорвату, время от времени смеясь и на мелодичном венгерском отвечая на вопросы старика.
— Мы приближаемся, Имре, — говорит он по-английски. — Приближаемся.
— Выглядит скандально, — сказал Джон во время интервью, — что иностранцы рассматривают процесс приватизации как распродажу по сниженным ценам, а не так, как его безусловно следует рассматривать — как восстановление справедливости и логики в экономике, потрепанной несправедливостью и алогизмом. Почему американец, или француз, или — или островитянин из южных морей должны покупать венгерское предприятие, когда есть венгры, желающие им управлять и достаточно квалифицированные? Чем иностранец, временщик, лучше, нежели оставить дело в руках государства?
Ответ чиновника, хотя и взвешенный, скованный сложностями, которых, он чувствует, не понимает молодой репортер, тем не менее вызывает новые похвалы: понимание того, что эта работа — больше чем распродажа имущества с аукциона, что она ближе к работе мудрого хранителя огромного сада, доверяющего в руки достойных жителей этой страны орудия труда и знания, чтобы помочь ей зацвести вновь.
— Думаешь, он подразумевал, что Габор выиграл конкурс? — спрашивает Харви на следующее утро.
— Не знаю. Не хочу спекулировать. Но было ясно, что в самых верхних эшелонах правительства есть желание сохранить историческое наследие венгерской нации в подобающих руках — по крайней мере, на начальных стадиях выгрузки символически мощного материала в частный сектор. Потом пусть рынок делает свое дело, но правительство определенно не упускает из виду стоящие на кону вопросы общественного мнения.
Теперь Харви читает колонку по телефону слушателю, который Джону неизвестен, отрывисто отвечает на вопросы, затем тоном, предполагающим особое отношение (и Джон ценит это):
— Потому что журналист прямо здесь, со мной в комнате, вот откуда.
— Так у кого лучшая заявка на «Хорват Киадо»? — не удержавшись, спрашивает Джон в конце интервью застенчивого человека за металлическим письменным столом. Тихий экономист, всего двадцати девяти лет, в институте изучал сплошную марксистскую экономику, которая была, он знал, абсурдом, и писал курсовые работы, превозносящие последний пятилетний план (или деликатно льстивые). А каждый вечер читал Адама Смита и Мильтона Фридмана в библиотеке американского посольства, делал обширные выписки по своей тайной религии, которая, он знал, объясняет все на свете.
— Мистер Прайс, — отвечает он, — надеюсь, вы понимаете, что я не могу вам этого сказать. Вы журналист, так? Вы запрашиваете аномальную информацию. Этот процесс торгов полностью аномальный. — И Джон на долгие годы запомнит неприятное ощущение в желудке: он зашел слишком далеко; но потом он понимает, что венгр имел в виду всего лишь «анонимный».
(9) Пятница, тридцатое ноября, последние часы ноября, какой-то американский парнишка блюет на стену жилого дома на той стороне дороги, а из широкого окна нового тайского ресторана рядом с баром, куда они идут, на грязную улицу падает клин желтого света. Чарлз толкает массивную деревянную дверь под тусклыми оранжевыми ходовыми огнями. «А теперь — веселиться», — говорит кто-то из них («Десять минут максимум, если стремно»), Джон, Чарлз и Харви (цепкий прилипала в компании, с тех пор как Джон представил его Чарлзу, который позже объявил: «не то золотая жила, не то куча дерьма») спускаются в старый бар, оформленный в виде фрегата. Им, опытным потребителям, всё здесь нашептывает, что лишь несколько недель осталось до конца, когда старое заведение окончательно перевернется и полностью вестернизируется, станет неприемлемо для любого уважающего себя американца.
Подслушав двух американок, Джон с легким венгерским акцентом заговаривает с той, что пострашнее.
— Извиняюсь, что перебиваю вас, — начинает он, — я знаю, что вам, наверное, все время это говорят. Я не хочу беспокоить вас, но я сильно хочу сказать вам, что люблю ваши фильмы. Я вам очень большой поклонник.
Она недолго забавляется, но вскоре просвещает его, объясняя бедному венгру, что он ее с кем-то перепутал. Джон притворяется смущенным, она польщена его ошибкой, и после нескольких рюмок и пары танцев, тотчас после того, как она разгрызла и проглотила кубик льда, покрытый остатками сладкого вермута, они целуются, ее язык трупно холоден, но человечески мягок. На его сосочках ото льда выскочили маленькие шишечки, и у женщины вкус сладкого и пряного аперитива. Джон удивлен, что его хитрость удалась, но после еще нескольких рюмок по дороге к нему домой (венгерский акцент забыт во фрегате вместе с Чарлзом и Харви, их тихим деловым разговором тет-а-тет), она сказала что-то — он не запомнил, что именно, — и он понял: она не поверила в его легенду, ни секунды не думала даже, что он венгр; сообразив это под первые скрипучие жалобы диван-кровати, Джон жалеет, что так продешевил, не выбрал вместо этой вторую женщину, покрасивее. Наутро беглый осмотр с сердцебиением обнаруживает, что теперь-неизвестная девушка украла у него не деньги, а зубную нитку, единственный ремень и рюкзак, наполненный Марковыми записными книжками, — потеря, которая жестоко, жестоко его огорчила.
II
Поторопившиеся новости полушепотом в кабинете Чарлзова юриста вечером шестого декабря: Государственное приватизационное агентство принимает предложение «Хорват Холдинга» (наличные плюс реституционные ваучеры), и теперь компания становится владельцем и «Хорват Ферлаг» (в Вене), и вполне продажных останков «Хорват Киадо» (в Будапеште): относительно современных типографских линий; дряхлых грузовиков и приличных складов, штата из сорока восьми человек (на добрых 50 процентов раздутого); каталога учебников и старых, одобренных Партией писателей; договора с двумя газетами и двумя журналами; и двух этажей мрачно бесстыдной, сквоттерски скотской конторы в пустырях на окраине Пешта. Для Хорвата — право без помех делать деньги на собственном имени в своей родной стране. А для Чарлза, помимо распределения 49/51, — шанс вести настоящее дело.
