Номер был в списке, так что Бо оставалось только нажать кнопку. Не успел прозвучать второй сигнал, как ему ответили:
– Вас слушают.
– Приближается буря, – сообщил Бо.
– Ну что ж... Весной они у вас не редкость.
– Да. Я просто поставил тебя в известность. Заранее.
– Мне доводилось бывать в Теннеси.
– Я не такого ответа ожидал, – проговорил Бо ледяным голосом.
– А какого?
Маэстро вздохнул:
– Не говорите, что вас не предупреждали.
– О чем?
– О тебе, Йода.
– Как утверждает Мэгги, ты у нас большой специалист по дзен
[4]
, а не я.
– Может быть, но только странные вещи ты в последнее время делаешь...
Бишоп сделал вид, что не заметил упрека в словах Бо, немного помолчал, затем продолжил:
– Я все хотел тебя спросить. Нравится тебе наше первое официальное назначение?
– Иногда – да, – ответил Бо уныло. Ему не оставалось ничего иного, кроме как согласиться на смену темы. – Думаю, я действительно смог помочь кое-кому из студентов. Могу я считать это своим плюсом?
– Именно этого я и ожидал. – Голос Бишопа вновь обрел обычную насмешливость. – В нашем отделе, Бо, тебе придется заниматься тем, что ты умеешь делать лучше всего, то есть рисованием. Через него ты будешь помогать другим. Все остальное называется добровольными дополнительными услугами. Оплачиваемыми тоже дополнительно.
– Иначе говоря, ты не рассчитываешь на мои экстрасенсорные способности?
– Ну почему? Что тебе удалось заметить? – Бишоп вновь заговорил серьезно.
Бо обошел стол и направился в дальний угол, где одиноко стоял мольберт Дайаны. Поскольку она не появлялась, Бо сегодня рисовал на нем; он это называл «баловаться маслом». В результате получился довольно миленький эскизик.
– Бо, ты меня слышишь?
– Слышу, слышу, сейчас расскажу. Я тут работал за мольбертом Дайаны и вдруг заметил, что на нем, под моей картиной, стоит ее альбом. Вначале я и не обратил на него внимания.
– Бо, ты о чем мне рассказываешь?
Художник снял с мольберта свой эскиз – вид главного корпуса Пансиона издали – и стал перелистывать альбом Дайаны.
– Несколько дней назад она вырвала из альбома листок с портретом Мисси. Я точно это помню. Его не должно быть здесь.
– С портретом Мисси? – переспросил Бишоп.
– Да. Но самое забавное в том, что он снова оказался тут. – Бо отошел от мольберта, принялся разглядывать проступивший рисунок. Он, как и прежний, был сделан карандашом. Только теперь на фигуре девочки проступали алые пятна. Они расплывались, стекали вниз, падали капельками крови на пол, куда Бо предусмотрительно положил рогожу. – И он кровоточит, – закончил Бо.
– Отец, расскажи мне о моей сестре, – попросила Дайана.
Последовала долгая пауза. Дайана терпеливо и спокойно ждала ответа. Наконец Элиот Бриско ответил:
– Я не буду обсуждать с тобой такие вопросы по телефону. К понедельнику я заканчиваю здесь все дела и вылетаю в Штаты. Приеду – и мы поговорим. А сейчас отправляйся домой.
Квентин увидел, как ссутулилась ее фигура, но не от напряжения, а от нового бремени.
– Домой? Снова слушать твое вранье? Нет, я остаюсь здесь. Не хочешь говорить? Не надо. Я сама найду ответ.
– Ты сама не знаешь, что говоришь и что делаешь. Домой! Немедленно домой!
Дайана глубоко вздохнула. Квентину показалось, что ледяная маска на ее лице начала трескаться, крошиться и с тихим звоном ссыпаться на пол.
– Больше тридцати лет... У тебя было достаточно времени, чтобы объяснить мне все. Рассказать правду о Мисси. Интересно, ты всю жизнь мне врал или только иногда? – Прервав разговор, она с силой захлопнула крышку и, не глядя на Квентина, передала ему телефон. – По-моему, совсем не хеппи-энд, – пробормотала она. Квентин догадался, что Дайана обращается к нему.
Он машинально повесил телефон на ремень, заметив с тревогой, что Дайана погружается в полудрему, и взял девушку за руку.
– Мы с тобой не знаем, чем все закончится.
– Он не стал отрицать, что Мисси – моя сестра, – возразила она. – Если бы это было не так, он бы на дыбы встал, я его знаю.
– Возможно. Но наверное, его поведение имеет разумное объяснение.
Дайана повернулась к нему, внимательно посмотрела в глаза – но не как обычно, с мольбой, а с вызовом.
– Да что ты говоришь? Отец не сообщает своей дочери о том, что у нее была сестра. И как же мы это объясним? Я увидела ее впервые за тридцать с лишним лет, да и то только потому, что случайно наткнулась на фотографию. – Она подняла снимок. – И почему я ее не помню?
У Квентина был ответ только на последний вопрос:
– Ты же сама мне говорила, что многого не помнишь из своей жизни. Из-за медикаментов.
Послышался очередной удар грома. Буря приближалась. Дайана вздрогнула и помрачнела, но взгляда не отвела. Квентин видел, как она волнуется.
– Да, наркотиками меня пичкали досыта. И за это тоже отец должен ответить. Если он мог все время врать про Мисси, то мог врать и в другом... Может быть, и моя болезнь – просто его выдумка.
– Он мог действовать неосознанно. – Квентин продолжал играть роль адвоката дьявола, потому что должен был это делать. Он понимал, как опасно Дайане вдруг потерять веру в своего отца. – Из того, что ты мне рассказывала о своем детстве, я понял, что у него были основания считать тебя странной. Другое дело, что он ставил не те вопросы и не там получал на них ответы.
– Либо обо всем прекрасно догадывался. Просто решил держать меня в наркотическом дурмане. Но зачем?
Снова ударил гром, на этот раз сильнее. Квентин увел Дайану от окна, усадил на один из диванов возле принесенных с чердака коробок и устроился рядом, в душе проклиная надвигавшуюся бурю. Из-за нее он и сам испытывал раздражение и беспокойство. В непогоду его «паучье чутье» теряло свою остроту и становилось ненадежным. Словно кто-то внутри его баловался с ручкой громкости стереосистемы – то выводил ее на максимум, и тогда все чувства до боли обострялись, то уменьшал, и тогда они совершенно притуплялись.
Подобные спады и взлеты ощущений как минимум отвлекали Квентина. Ему пришлось призвать на помощь всю свою выработанную с годами силу воли, чтобы концентрироваться на разговоре и не потерять контроль над Дайаной.
– Послушай меня. Насколько я понимаю, Мисси и ее мать приехали сюда, когда девочке было года три. Тебе тогда было примерно столько же. Когда тебе исполнилось тридцать три?
