— Уймись, пустолайка! — прикрикнула Дуся на
дворняжку. — Все свои, а кормить тебя сейчас все равно не буду.
Она отворила дверь и через холодные сени, где свалены были
старые валенки и ватники, провела меня в жарко натопленную кухоньку.
Полы в кухоньке, застеленные пестрыми половиками, сияли
чистотой. В плите трещал огонь, на чугунной конфорке пыхтел чугунок с
картошкой. На стене висели допотопные ходики, разрисованные пышными розами,
больше похожими на розовые капустные кочны, рядом с часами красовался календарь
за какой-то давно прошедший год с изображением японской красавицы в лиловом
кимоно. Под этим календарем сидела небольшая старушка в толстой коричневой
вязаной кофте поверх пестрого фланелевого халата. Бабуля дремала, делая при
этом вид, что вяжет полосатый носок.
— Мама, я ее привела! — очень громко сообщила
Дуся.
— Аюшки? — Старушка уставилась на нас, удивленно
хлопая глазами. — Нет, не готова еще картошка!
— Привела я ее! — повторила Дуся еще
громче. — Соню, Голубевой бабки правнучку! Ты на нее поглядеть хотела!
Старушка пошарила рукой в своей кофте и водрузила на нос
круглые очки с подвязанной дужкой. Уставившись на меня, она еще похлопала
глазами, отложила свое вязанье и снова замолчала.
— Бабы Сони она внучка! — повторила Дуня еще
громче, так что я даже посторонилась.
— Что ты так кричишь-то? — недовольно промолвила
бабуля. — Не глухая я пока. И не слепая. Вижу, что Голубева — похожа она
на Софью.
Мне стало как-то неприятно — и оттого, что обо мне
разговаривают в третьем лице, как о неодушевленном предмете или о покойнике, и
оттого, что незнакомая старушонка углядела во мне сходство с умершей… Перед
моими глазами предстало высохшее, почти превратившееся в скелет тело на
больничной койке. Сходство с ним. не льстило моему самолюбию, да и в наше
родство, несмотря на совпадение фамилий и даже имен, я все еще не могла
поверить.
Старушонка снова замолчала, и мне показалось даже, что она
спит, как вдруг, повернувшись к дочери, она озабоченно проговорила:
— Картошку-то слей, переварится.
Дуся послушно направилась к плите, а ее мать поправила очки,
еще раз внимательно оглядела меня и снова заговорила:
— И зовут тебя, как ее, — Соней… А меня теперь все
бабой Катей кличут, и нас на весь поселок двое осталось, кто те времена
помнит, — я да Маша Спиридонова…
— Баба Маша тоже плоха, — подала реплику
Дуся, — не видит, почитай, ничего… Внучка летом приезжала, хотела в город
ее забрать, а баба Маша заупрямилась — здесь, говорит, помру…
Старушка покивала головой, как бы поддерживая мнение
ровесницы, и сказала:
— Да уж, с коровой возни много, куда ее теперь
заводить…
Я хотела уже извиниться и уйти, но баба Катя, еще немного
помолчав, продолжила:
— Она ведь, Софья-то, не из простых… Ее сюда в
восемнадцатом году нянька привезла, Параша. Соня девчонкой была, семья у нее
вся погибла, а у Параши здесь домик остался. Я-то тогда грудная была, мне
мамаша после рассказывала, а потом уж мы с ней встречались часто. Только она,
Софья-то, не очень сходчива была, одно слово — не из простых…
Старушка снова замолчала, но теперь мне стало интересно, и я
не торопила ее, боясь прервать ненадежную нить воспоминаний. Дуся тем временем
разложила картошку по желтоватым выщербленным тарелкам с клеймом «Общепит» и
позвала нас к столу. На этот раз баба Катя вполне хорошо все расслышала и
передвинулась к столу вместе со своим неустойчивым стулом. Вооружившись вилкой,
принялась за еду, время от времени поправляя очки и взглядывая на меня чуть
искоса, как птица. Ела она без аппетита и без интереса, и хотя, казалось,
довольно быстро, на тарелке у нее почти не убывало.
Через какое-то время она заметно утомилась от еды, хотя едва
склевала одну картофелину. Откинувшись на спинку стула, она перевела дыхание,
на мгновение устало прикрыла глаза и продолжила, к моему удивлению, не утратив
нить разговора:
— А хоть и не сходчива, однако с кем-то сошлась… родила
мальчика, никто и не знал, от кого.
У нас в поселке все про всех знают, а про нее — никто. И
ведь с парнями не зналась, нос драла… Уж на что Вася, кондуктора сын, видный
парень был, и ходил за ней, и сватался даже — а она ни в какую. А кто-то ее все
ж улестил… Параша сильно расстраивалась, да она и на нее не больно оглядывалась.
Параша после того чахнуть стала, да и померла, а Соня мальчика одна растила.
Вася-то опять стал за ней ходить, хоть и с ребенком, а она — нет и нет, и одна,
говорит, выращу. Только не судьба ей была сыночка вырастить. Посадили Соню. Лет
за пять до войны посадили. Уж за что про что — никто не знает, только говорили,
будто Люська Варенцова чего-то нашептала. Она, Люська-то, на Васю сильно
заглядывалась, да только ничего у нее не получилось. Вася скучный стал, а потом
война началась, его в армию забрали, да так и не вернулся. Похоронки и той не
прислали. А сыночка-то Сониного, как ее забрали, в детдом отвезли. Милиционер
приехал и увез…
— Мама, — подала голос Дуся, — чего же ты не
поела? Одну картоху только! Это же курам на смех! Надо тебе поесть непременно…
— Ходила уж я сегодня за дровами, хватит на топку… —
Баба Катя недовольно покосилась на дочь и продолжила: — А Соня-то как раз и
вернулась… Года четыре, наверное, прошло, как война кончилась, и приехала она.
Только старая стала. Как щепка, худая, лицо серое, одни глазищи горят. Ведь ей
сорока еще не было, а стала прямо старуха… и начали про нее говорить всякое.
— Мама, чего это повторять-то… — проговорила
Дуся. — Поела бы лучше, ничего ведь не тронула!
— Вроде как глаз у нее дурной или еще чего… Только я сама
видела, как шла по улице Люся Варенцова, а Соня-то ей навстречу. Люся хотела ее
обойти, а та дорогу заступила. Стоит и молчит, только глаза горят… постояла так
и пошла, а Люся через три дня под поезд попала, под товарный. И без того народ
на Софью косился, а тут уж молва пошла: точно, ведьма она! Хотели даже ее
побить, да забоялись. С ведьмой-то свяжешься — неприятностей не оберешься… А
она так и жила все одна…
— А про сына своего она не узнавала? — Я задала
старухе давно мучивший меня вопрос.
— Вроде бы пыталась про него узнать, а только ей,
поскольку она по приговору пораженная в правах, ничего не сообщали, чтобы,
значит, своего дурного влияния на сына не оказала… А потом уж, через много лет,
когда всех оправдали, кто за те годы еще не помер, она снова узнавала, и вроде
ответили ей что-то, да только сын ее уже погиб, а с внуком не стала она
встречаться. Видно, побоялась ему в тягость быть. Он уж взрослый был, она и
подумала, должно быть, что скажет ей внук — раньше, мол, не показывалась, а на
старости лет вдруг объявилась, на шею сесть… В общем, даже не писала ему, так и
жила одна, только с котом.
— С котом? — переспросила я.
