Ce jour le même voile emporta loin de France
Les Muses, qui songoient y faire demeureance.
В тот день корабль унес от наших берегов
Всех муз, во Франции нашедших верный кров.
И снова Ронсар, чье сердце молодеет при виде юности и красоты, в своей
элегии «Au départ»
[*] прославляет очарование
Марии Стюарт, словно хочет удержать в стихах то, что навек утрачено для его
восхищенных взоров, и в искренней скорби создает поистине красноречивую жалобу:
Comment pourroient chanter les bouches des poètes,
Quand, par vostre départ les Muses sont muettes?
Tout ce qui est de beau ne se garde longtemps,
Les roses et les lys ne régnent qu’un printemps.
Ainsi votre beauté seulement apparue
Quinze ans en notre France, est soudain disparue,
Comme on voit d’un éclair s’évanouir le trait,
Et d’elle n’a laissé sinon le regret,
Sinon le déplaisir qui me remet sans cesse
Au coeur le souvenir d’une telle princesse.
Как может петь поэт, когда, полны печали,
Узнав про ваш отъезд, и музы замолчали?
Всему прекрасному приходит свой черед,
Весна умчится прочь, и лилия умрет.
Так ваша красота во Франции блистала
Всего пятнадцать лет, и вдруг ее не стало,
Подобно молнии, исчезнувшей из глаз,
Лишь сожаление запечатлевшей в нас,
Лишь неизбывный след, чтоб в этой жизни бренной
Я верность сохранил принцессе несравненной.
Двор, знать и благородное рыцарство забудут отсутствующую, одни лишь поэты
останутся верны своей королеве; ибо в глазах поэтов несчастье – это истинное
благородство, и та, чью гордую красоту они воспели, станет им вдвое дороже в
своей печали. Верные провожатые, восславят они ее Жизнь и смерть. Когда человек
возвышенной души проживет свою жизнь, уподобив ее стихам, драме или балладе,
всегда найдутся поэты, которые все снова и снова станут воссоздавать ее для
новой жизни.
В гавани в Кале уже дожидается великолепно разукрашенный, сверкающий свежей
белизной галеон; на этом адмиральском судне, на котором вместе с шотландским
развевается и французский королевский штандарт, сопровождают Марию Стюарт ее
вельможные дядья, избранные царедворцы и четыре Марии, верные подруги ее
детских игр; два других корабля его эскортируют. Галеон еще не выбрался из
внутренней гавани, еще не поставлены паруса, а первый же взгляд, обращенный
Марией Стюарт в неведомую морскую даль, натыкается на зловещее знамение; только
что вошедший в гавань баркас терпит крушение у прибрежных скал, его пассажирам
грозит смерть в волнах. Итак, первая картина, которую видит Мария Стюарт,
оставляя Францию, чтобы принять бразды правления, становится мрачным символом:
плохо управляемый корабль погружается в морскую пучину.
Внушает ли ей это знамение безотчетный трепет, гнетет ли ее тоска об
утраченной отчизне или предчувствие, что прошлому нет возврата, но Мария Стюарт
не в силах отвести затуманенных глаз от земли, где она была так молода и
наивна, а следовательно, и счастлива. Проникновенно описывает Брантом
захватывающую грусть этого прощания: «Как только судно вывели из гавани, задул
бриз, и матросы развернули паруса. Сложив обе руки на корме у руля, она громко
зарыдала, обращая взоры к тому месту на берегу, откуда мы отчалили, и повторяя
все тот же грустный возглас: «Прощай, Франция!» – пока над нами не сгустилась
тьма. Когда ей предложили сойти в каюту, чтобы отдохнуть, она решительно
отказалась. Ей приготовили постель на фордеке. Отходя ко сну, она строго
наказала помощнику рулевого, чтобы, едва рассветет, если французский берег
будет еще в виду, он тотчас же ее разбудил, хотя бы ему пришлось кричать над
самым ее ухом. И судьба благословила ее горячее желание. Ибо ветер вскоре
улегся, пришлось идти на веслах и за ночь судно ушло недалеко. При восходе
солнца вдали еще виднелся французский берег. Как только рулевой выполнил ее
просьбу, она вскочила с ложа и, не отрываясь, глядела вдаль, без конца повторяя
все те же слова: «Прощай, Франция! Франция, прощай! Я чувствую, что больше тебя
не увижу!»
4. Возвращение в Шотландию
(август 1561 года)
Непроницаемо густой туман – редкое явление летом у этих северных берегов –
окутывает все кругом, когда Мария Стюарт 19 августа 1561 года высаживается в
Лейте. Но как же отличается ее прибытие в Шотландию от расставания с la douce
France
[*]. Там с нею в торжественных проводах
прощался цвет французской знати: князья и графы, поэты и музыканты соперничали
в изъявлении преданности и подобострастной почтительности. Здесь же никто ее не
ждет; и только, когда суда пристают к берегу, собирается изумленная толпа –
несколько рыбаков в своей грубой одежде, кучка слоняющихся без дела солдат,
какие-то лавочники да крестьяне, пригнавшие в город на продажу свой скот.
Скорее робко, чем восторженно, следят они, как богато разодетые именитые дамы и
кавалеры высаживаются на берег. Угрюмая встреча, мрачная и суровая, как душа
этой северной страны! Чужие смотрят на чужих. С первого же часа стесненной
душой познает Мария Стюарт ужасающую бедность своей родины: за пятидневный
переход по морю она удалилась вспять на целое столетие – из обширной, богатой,
благоденствующей, расточительной, упивающейся своей культурой страны попала в
темный, тесный, трагический мир. В городе, десятки раз спаленном дотла,
разграбленном англичанами и повстанцами, нет не только дворца, но даже
господского дома, где ее могли бы достойно приютить; и королева, чтобы обрести
кров, вынуждена заночевать у простого купца.
Первым впечатлениям присуща особая власть, неизгладимо запечатлеваются они в
душе. Должно быть, молодая женщина не отдает себе отчета, что за неизъяснимая
грусть сковала ей сердце, когда после тринадцатилетнего отсутствия она, как
чужая, снова ступила на родную землю. Тоска ли об утраченном доме,
бессознательное сожаление о той полной тепла и сладости жизни, которую
научилась она любить на французской земле; давит ли ее это чужое серое небо или
предчувствие грядущих бед? Кто знает – но только, оставшись одна, королева, по
словам Брантома, залилась безутешными слезами. Не так, как Вильгельм
Завоеватель
[19]
, не с гордой самонадеянностью
властителя ступила она уверенной и твердой стопой на британский берег, нет,
первое ее ощущение – растерянность, недоброе предчувствие и страх перед
событиями, таящимися во мгле.
На следующий день прискакал уведомленный о ее приезде регент, ее сводный
брат Джеймс Стюарт, более известный как граф Меррей; он прибыл с несколькими
дворянами, чтобы, спасая положение, хотя бы с какой-то видимостью почета
проводить королеву в уже недалекий Эдинбург. Но парадного шествия не
получилось. Англичане под неуклюжим предлогом, будто они отправляются на поиски
пиратов, задержали корабль с лошадьми ее двора, здесь же, в захолустном Лейте,
удается найти только одного пристойного коня в более или менее сносной сбруе,
которого и подводят королеве, женщинам же и дворянам ее свиты приходится
довольствоваться простыми деревенскими клячами, набранными по окрестным
конюшням и стойлам. Со слезами глядит Мария Стюарт на это зрелище, и снова ей
приходит на ум, сколь много утратила она со смертью своего супруга и какая
скромная доля – оказаться всего лишь королевой Шотландской, после того как ты
побыла королевой Франции. Гордость не дозволяет ей явиться своим подданным с
таким жалким обозом, и вместо joyeuse entrée
[*] по улицам Эдинбурга она сворачивает со своей свитой в замок
Холируд, стоящий за городскими стенами. Дом, построенный ее отцом, тонет в
вечерней мгле, выделяются только круглые башни и зубчатая линия крепостных
стен; суровые очертания фасада, сложенного из массивного камня, производят при
первом взгляде почти величественное впечатление.
