Означенный Джеймс Стюарт призван стать в драме «Мария Стюарт» одним из
ведущих персонажей; судьба уготовила ему в ней важнейшую роль, и он мастерски
ее проводит. Сын того же отца, рожденный им в многолетнем сожительстве с
Маргаритою Эрскин из родовитейшей шотландской фамилии, он и по крови, и по
своей железной энергии как бы самой природою предназначен стать достойнейшим
наследником престола. Однако политическая зависимость вынудила Иакова V в свое
время отказаться от мысли узаконить свою связь с горячо любимою леди Эрскин;
ради укрепления своей власти и своих финансов он женится на французской
принцессе, ставшей впоследствии матерью Марии Стюарт. Над честолюбивым старшим
сыном тяготеет проклятье незаконного рождения, навсегда преграждающее ему
дорогу к престолу. Хоть папа по просьбе Иакова V и признал за старшим сыном,
равно как и за другими его внебрачными детьми, все права королевского
происхождения, все же Меррей остается бастардом без всяких прав на отцовский
престол.
История и ее величайший подражатель Шекспир дали миру немало примеров
душевной трагедии бастарда, этого сына и несына, у которого закон
государственный, церковный и человеческий безжалостно отнял те права, что сама
природа запечатлела в его крови и обличье. Осужденные трибуналом предрассудков,
самым страшным и непреклонным из судов человеческих, внебрачные дети, зачатые
не на королевском ложе, обойдены в пользу других наследников, порою слабейших,
так как последних произвела на свет не любовь, а политический расчет; вечно
гонимые и изгоняемые, они обречены клянчить там, где им надлежало бы владеть и
властвовать. Но если человека открыто заклеймить как неполноценного, то вечно
преследующее его чувство неполноценности должно либо совсем его согнуть, либо
чудесным образом укрепить. Трусливые и вялые души становятся под ярмом унижения
еще мельче, еще ничтожнее; попрошайки и лизоблюды, они клянчат подачек и
милостей у тех, кто благоденствует под сенью закона. Когда же обделен человек
волевой, это высвобождает в нем связанные темные силы: если добром не
подпустить его к власти, он постарается сам стать властью.
Меррей – волевая натура. Неистовая решимость Стюартов, его царственных
предков, их гордость и властность неукротимо бродят в его крови; как человек,
как личность он незаурядным умом и твердой волею на голову выше, чем
разбойничье племя остальных графов и баронов. Его честолюбие метит высоко, его
планы политически обоснованы; умный, как и сестра, этот тридцатилетний искатель
власти неизмеримо превосходит ее практической сметкой и мужским опытом. Словно
на играющее дитя, смотрит он на нее сверху вниз и не мешает ей резвиться,
доколе ее игра не путает его планов. Зрелый муж, он не подвержен, как она,
страстным, нервическим, романтическим порывам; как правитель он лишен всего
героического, но зато умеет терпеливо ждать и, следовательно, владеет подлинной
тайной успеха, более надежным его залогом, чем внезапный жаркий порыв.
Мудрого политика всегда отличает умение заранее отказаться от несбыточных
мечтаний. Для незаконнорожденного такой мечтой является царская корона. Никогда
Меррею – и он это прекрасно знает – не именоваться Иаковым Шестым. Трезвый
политик, он наперед отказывается от притязаний на престол Шотландии, чтобы с
тем большим основанием стать ее правителем – регентом (regent), поскольку ему
нельзя быть королем (rex). Он отказывается от королевских регалий и внешнего
блеска, но лишь для того, чтобы крепче удерживать в руках власть. С ранней
молодости рвется он к богатству, как наиболее осязаемому воплощению могущества,
выговаривает себе у отца огромное наследство, не брезгает богатыми дарами и на
стороне, использует в своих интересах секуляризацию церковных владений и войну
– словом, при каждом лове первым наполняет свою сеть. Без зазрения совести
принимает он от Елизаветы щедрые субсидии, и вернувшаяся в Шотландию королевой
Мария Стюарт находит в нем самого богатого и влиятельного вельможу, которого
уже не спихнешь с дороги. Скорее по необходимости, чем по внутренней
склонности, ищет она его дружбы и, радея о собственной выгоде, отдает сводному
брату в его ненасытные руки все, что он ни попросит, всячески утоляя его жажду
богатства и власти. По счастью для Марии Стюарт, руки у Меррея и впрямь
надежные, они умеют натягивать вожжи, умеют и отпускать. Прирожденный
государственный деятель, он держится золотой середины: он протестант, но не
буйный иконоборец; шотландский патриот, но отлично ладит с Елизаветой; свой
брат с лордами, но, когда нужно, умеет им пригрозить; короче говоря, этот
холодный, расчетливый человек с железными нервами не гонится за престижем
власти, так как удовлетворить его может только подлинная власть.
Такой незаурядный человек – незаменимая опора для Марии Стюарт, доколе он ее
союзник. И величайшая опасность, когда он держит руку ее врагов. Как брат,
связанный с ней узами крови, он и сам не прочь поддержать ее, ведь никакой
Гордон или Гамильтон, оказавшись на ее месте, не предоставит ему такую
неограниченную и бесконтрольную власть; охотно позволяет он ей парадировать и
блистать, без тени зависти наблюдая, как она выступает на торжествах в
предшествии скипетра и короны, лишь бы никто не вмешивался в дела правления. Но
как только она попытается взять власть в свои руки и тем умалить его авторитет,
гордость Стюартов необоримо столкнется с гордостью Стюартов. Ибо нет вражды
страшнее, чем та, когда сходное борется со сходным, движимое одинаковыми
стремлениями и с одинаковой силою.
Мэйтленд Летингтонский, второй по значению придворный вельможа и
статс-секретарь Марии Стюарт, тоже протестант. Но и он поначалу держит ее
сторону. Мэйтленд, человек незаурядного ума, образованный, просвещенных
взглядов, «the flower of wits»
[*], как
называет его Елизавета, не отличается гордостью и честолюбием Меррея. Дипломат,
он чувствует себя как рыба в воде в атмосфере политических происков и
комбинаций; такие незыблемые принципы, как религия и отечество, королевская
власть и государство, не его забота; его увлекают виртуозное искусство
одновременно ставить на всех игорных столах, завязывать и развязывать по своей
воле узелки интриг. На удивление преданный Марии Стюарт лично (одна из четырех
Марий, Мэри Флеминг, становится его женой), он непоследователен как в верности,
так и в неверности. Он будет служить королеве, пока ей сопутствует успех, и
покинет ее в минуту опасности; как флюгер, он показывает ей, попутный или
противный дует ветер. Как истинный политик, он служит не ей – королеве и другу,
– а единственно ее счастью.
Итак, нигде, ни в городе, ни у себя дома – плохое предзнаменование! – не
находит Мария Стюарт по приезде надежного друга. И тем не менее с помощью
Меррея, с помощью Мэйтленда можно править, с ними можно как-то сговориться;
зато непримиримо, неумолимо, обуянный беспощадной, кровожадной ненавистью,
противостоит ей с первой же минуты могущественный выходец из низов Джон Нокс,
популярнейший проповедник Эдинбурга, основоположник и глава шотландской
«кирки», мастер религиозной демагогии. Между ним и Марией Стюарт завязывается
смертельный поединок, борьба не на жизнь, а на смерть.
Ибо кальвинизм Джона Нокса представляет собой уже не просто реформатское
обновление церкви, это закостенелая государственно-религиозная система, в
известной мере nec plus ultra
[*]
протестантизма. Он выступает как повелитель, фанатически требуя даже от
монархов рабского подчинения своим теократическим заповедям. С англиканской
церковью, с лютеранством, с любой менее суровой разновидностью реформатского
учения Мария Стюарт при своей мягкой, уступчивой натуре, возможно, и
столковалась бы. Но самовластные повадки кальвинизма исключают всякую
возможность соглашения с истинным монархом, и даже Елизавета, охотно
прибегающая к услугам Нокса, чтобы елико возможно пакостить Марии Стюарт,
терпеть его не может за несносную спесь. Тем более это фанатическое рвение
должно претить гуманной и гуманистически настроенной Марии Стюарт! Ей,
жизнерадостной эпикурейке, наперснице муз, чужда и непонятна трезвая суровость
пресловутого женевского учения, его враждебность всем радостям жизни, его
иконоборствующая ненависть к искусству, ей чуждо и непонятно надменное
упрямство, казнящее смех, осуждающее красоту, как постыдный порок, нацеленное
на разрушение всего, что ей мило, всех праздничных сторон общежития, музыки,
поэзии, танцев, вносящее в сумрачный и без того уклад жизни дополнительную
сугубо сумрачную ноту.
