Именно такой угрюмый, ветхозаветный отпечаток накладывает на эдинбургскую
«кирку» Джон Нокс, самый чугуноголовый, самый фанатично безжалостный из всех
основателей церкви, неумолимостью и нетерпимостью превзошедший даже своего
учителя Кальвина. В прошлом захудалый католический священник, он с неукротимой
яростью истинного фанатика ринулся в волны Реформации, оказавшись
последователем того самого Джорджа Уишарта, который как еретик терпел гонения и
был заживо сожжен на костре матерью Марии Стюарт. Пламя, пожравшее учителя,
продолжает неугасимо гореть в душе ученика. Как один из вожаков восстания
против правящей регентши, он попадает в плен к вспомогательным французским
войскам, и во Франции его сажают на галеры. Хоть он и закован в цепи, воля его
мужает, и вскоре она уже тверже его железных оков. Отпущенный на свободу, он
бежит к Кальвину; там постигает он силу проповедуемого слова, заражается
непоколебимой ненавистью пуританина к светлому эллинскому началу и по
возвращении в Шотландию, взяв за горло со свойственной ему гениальной
напористостью простонародье и дворянство, за несколько считанных лет насаждает
в стране Реформацию.
Джон Нокс, быть может, самый законченный образец религиозного фанатика,
какой знает история; он тверже Лютера, у которого были свои минуты душевной
разрядки, суровее Савонаролы
[22]
, ибо лишен
блеска и мистических воспарений его красноречия. Безусловно честный в своей
прямолинейности, он вследствие надетых на себя шор, стесняющих мысль,
становится одним из тех ограниченных, суровых умов, кои признают только истину
собственной марки, добродетель, христианство собственной марки, все же прочее
почитают не истиной, не добродетелью, не христианством. Всякий инакомыслящий
представляется ему злодеем; всякий, хоть на йоту отступающий от буквы его
требований – прислужником сатаны. Ноксу свойственна слепая неустрашимость
маньяка, страстность исступленного экстатика и омерзительная гордость фарисея;
в его жестокости сквозит опасное любование своим жестокосердием, в его
нетерпимости – мрачное упоение своей непогрешимостью. Шотландский Иегова с
развевающейся бородой, он каждое воскресенье в Сент-Джайлском соборе
[23]
мечет с амвона громы и молнии на тех, кто не
пришел его слушать; «убийца радости» (kill-joy), он нещадно поносит
«сатанинское отродье», беспечных, безрассудных людей, служащих богу не по его
указке. Ибо этот старый фанатик не знает иной радости, как торжество
собственной правоты, иной справедливости, как победа его дела. С наивностью
дикаря предается он ликованию, узнав, что какой-то католик или иной его враг
претерпел кару или поношение; если рукою убийц сражен враг «кирки», то,
разумеется, убийство совершилось попущением или соизволением божьим. Он
затягивает на своем амвоне благодарственный гимн, когда у малолетнего супруга
Марии Стюарт, бедняжки Франциска II, гной прорвался в ухо, «не желавшее слышать
слово господне»; когда же умирает Мария де Гиз, мать Марии Стюарт, он с
увлечением проповедует: «Да избавит нас бог в своей великой милости и от других
порождений той же крови, от всех потомков Валуа! Аминь! Аминь!» Не ищите ни
кротости, ни евангельской доброты в его проповедях, коими он оглушает, как
дубинкою: его бог – это бог мести, ревнивый, неумолимый; его библия –
кровожаждущий, бесчеловечно жестокий Ветхий завет. О Моаве, Амалеке
[24]
и других символических врагах Израиля, коих
должно предать огню и мечу, неумолчно твердит он в остережение врагам истинной,
иначе говоря, его веры. А когда он ожесточенно поносит библейскую королеву
Иезавель
[25]
, слушатели ни минуты не
сомневаются в том, кто эта королева. Подобно тому как темные, величественные
грозовые облака заволакивают небо, и повергают душу в трепет неумолчными
громами и зигзагами молний, так кальвинизм навис над Шотландией, готовый
ежеминутно разразиться опустошительной грозой.
С таким непреклонным, неподкупным фанатиком, который только повелевает и
требует беспрекословного подчинения, невозможно столковаться; любая попытка его
вразумить или улестить лишь усиливает в нем жестокость, желчную насмешку и
надменность. О каменную стену такого самодовольного упрямства разбивается
всякая попытка взаимопонимания. И всегда эти вестники господни – самые
неуживчивые люди на свете; уши их отверсты для божественного глагола, поэтому
они глухи к голосу человечности.
Мария Стюарт и недели не пробыла дома, а зловещее присутствие этого фанатика
уже дает себя знать. Еще до того, как принять бразды правления, она не только
даровала своим подданным свободу вероисповедания – что при терпимости ее натуры
не представляло большой жертвы, – но и приняла к сведению закон, запрещающий
открыто служить мессу в Шотландии, – мучительная уступка приверженцам Джона
Нокса, которому, по его словам, «легче было бы услышать, что в Шотландии
высадилось десятитысячное вражеское войско, чем знать, что где-то служилась
хотя бы одна-единственная месса». Но набожная католичка, племянница Гизов,
разумеется, выговорила себе право совершать в своей домашней часовне все обряды
и службы, предписываемые ее религией, и парламент охотно внял этому
справедливому требованию. Тем не менее в первое же воскресенье, когда у нее
дома, в Холирудской часовне, шли приготовления к службе, разъяренная толпа
проникла чуть ли не в самый дворец; у ризничего вырывают из рук освященные
свечи, которые он нес для алтаря, и ломают на куски. Толпа все громче ропщет,
раздаются требования изгнать «попа-идолопоклонника», и даже предать его смерти,
все явственнее слышны проклятия «сатанинской мессе», еще минута – и дворцовая
часовня будет разнесена в щепы. К счастью, лорд Меррей, хоть он и приверженец
«кирки», бросается навстречу толпе и задерживает ее у входа. По окончании
службы, прошедшей в великом страхе, он уводит испуганного священника в его
комнату целым и невредимым: несчастье предотвращено, авторитет королевы кое-как
удалось спасти. Но веселые празднества в честь ее возвращения, «Joyousities»,
как иронически называет их Джон Нокс, сразу же, к величайшему его удовольствию,
обриваются: впервые чувствует романтическая королева сопротивление
действительности в своей стране.
