Но никогда романтический образ этой женщины-отроковицы, этой девочки-вдовы,
не сверкал так лучезарно, как на двадцатом, двадцать первом ее году, – и здесь
торжество приходит к ней слишком рано, непонятное и ненужное. Ибо все еще не
пробудилась вполне ее внутренняя жизнь, еще женщина в ней не знает велений
крови, еще не развилась, не сложилась ее личность. Только в минуты волнений и
опасностей раскрывается истинная Мария Стюарт, а эти первые годы в Шотландии
для нее лишь время безразличного ожидания, и она коротает его в праздных
забавах, как бы пребывая в постоянной готовности еще неизвестно к чему и для
чего. Это словно вдох перед решающим усилием, бесцветный, мертвый интервал.
Марию Стюарт, уже полуребенком владевшую всей Францией, не удовлетворяет убогое
владычество в Шотландии. Не для того, чтобы править этой бедной, тесной,
заштатной страной, возвратилась она на родину; с первых же шагов смотрит она на
эту корону лишь как на ставку во всемирной игре, рассчитывая выиграть более
блестящую. Сильно заблуждается, кто думает или утверждает, будто Мария Стюарт
не желала ничего лучшего, как тихо и мирно управлять наследием своего отца в
качестве примерной девочки, преемницы шотландской короны. Тот, кто приписывает
ей столь утлое честолюбие, умаляет ее величие, ибо в этой женщине живет
неукротимая, неудержимая воля к большой власти; никогда та, что пятнадцати лет
венчалась в Нотр-Дам с французским наследным принцем, та, кого в Лувре
чествовали с величайшей пышностью, как повелительницу миллионов, никогда она не
удовлетворится участью госпожи над двумя десятками непокорных мужланов,
именуемых графами и баронами, – королевы каких-то двухсот тысяч пастухов и
рыбарей. Искусственная, фальшивая натяжка – приписывать ей задним числом некое
национально-патриотическое чувство, открытое веками позднее. Князьям
пятнадцатого, шестнадцатого веков – всем, не исключая ее великой антагонистки
Елизаветы, – дела нет до их народов, а лишь до своей личной власти. Империи
перекраиваются, как платья, государства создаются войнами и браками, а не
пробуждением национального самосознания. Не надо впадать в сентиментальную
ошибку; Мария Стюарт той поры готова променять Шотландию на испанский,
французский, английский, да, в сущности, на любой другой престол; вероятно, ни
слезинки не проронила б она, расставаясь с лесами, озерами и романтическими
замками своей отчизны; ее неумное честолюбие рассматривает это маленькое
государство всего лишь как трамплин для более высокой цели. Она знает, что по
своему рождению призвана к власти, знает, что красота и блестящее воспитание
делают ее достойной любой европейской короны, и с той беспредметной
мечтательностью, с какой ее сверстницы грезят о безграничной любви, грезит ее
честолюбие лишь о безграничной власти.
Потому-то она вначале и бросает на Меррея и Мэйтленда все государственные
дела – без малейшей ревности, без участия и интереса; ни капли не завидуя – что
ей, так рано венчанной, так избалованной властью, эта бедная, тесная страна! –
позволяет она им править и владеть по-своему. Никогда управление, приумножение
своего достояния – это высшее политическое искусство – не было сильной стороной
Марии Стюарт. Она может только защищать, но не сохранять. Лишь когда ущемляется
ее право, когда задета ее гордость, когда чужая воля угрожает ее притязаниям, в
ней пробуждается дикая, порывистая энергия; только в решительные мгновения
становится эта женщина великой и деятельной; обыкновенные времена находят ее
обыкновенной и безучастной.
В эту пору затишья стихают и козни ее великой противницы; ибо всегда, когда
пылкое сердце Марии Стюарт осеняют мир и покой, успокаивается и Елизавета.
Одним из величайших политических достоинств этой великой реалистки было умение
считаться с фактами, умение не восставать своевольно против неизбежного. Всеми
средствами пыталась она помешать возвращению Марии Стюарт в Шотландию, а потом
делала все возможное, чтобы его отодвинуть; но теперь, когда оно стало
непреложным фактом, Елизавета больше не борется, наоборот, она не жалеет
стараний, чтобы завязать с соперницей, которую устранить бессильна,
дружественные отношения. Елизавета – и это одна из самых положительных
особенностей ее причудливого, своевольного нрава, – как и всякая умная женщина,
не любит войны, всегда, чуть дело доходит до ответственных насильственных мер,
она теряется и робеет; расчетливая натура, она предпочитает искать преимуществ
в переговорах и договорах, добиваясь победы в искусном поединке умов. Едва лишь
достоверно выяснилось, что Мария Стюарт приезжает, лорд Меррей обратился к
Елизавете с проникновенными словами увещания, призывая ее заключить с
шотландской королевой честную дружбу: «Обе вы молодые, преславные королевы, и
уже ваш пол возбраняет вам умножать ваше величие войной и кровопролитием.
Каждая из вас знает, что послужило поводом для возникшей меж вами распри. Видит
бог, больше всего я желал бы, чтобы моя державная госпожа никогда не заявляла
претензий как на государство Вашего Величества, так и на титул. И все же вам
должно пребыть и остаться друзьями. Однако, поскольку с ее стороны было
изъявлено такое притязание, боюсь, как бы это недоразумение не стало меж вами,
доколе причина его не устранена. Ваше Величество не может пойти на уступки в
этом вопросе, но и ей трудно стерпеть, что на нее, столь близкую Англии по
крови, смотрят там, как на чужую. Нет ли здесь какого-то среднего пути?»
Елизавета готова внять совету; в качестве всего лишь королевы Шотландской, да
еще под контролем английского прихлебателя Меррея, Мария Стюарт не так уж ей
страшна – прошли те времена, когда она носила двойную корону, монархини
Французской и Шотландской. Так почему бы не выказать приязнь, хотя бы и чуждую
ее сердцу? Вскоре между Елизаветой и Марией Стюарт завязывается переписка, обе
dear sisters
[*] доверяют многотерпеливой
бумаге свои нежнейшие чувства. Мария Стюарт посылает Елизавете в знак любви
бриллиантовое кольцо, а та шлет ей взамен перстень еще более драгоценный; обе
успешно разыгрывают перед публикой и собой утешительное зрелище родственной
привязанности. Мария Стюарт заверяет, что «самое заветное ее желание в этом
мире – повидать свою добрую сестрицу», она готова разорвать союз с Францией,
так как ценит благосклонность Елизаветы «more than all uncles of the world»
[*], тогда как Елизавета затейливым крупным
почерком, к коему она обращается лишь в самых торжественных случаях, выводит
велеречивые изъяснения в преданности и дружбе. Но едва лишь дело доходит до
того, чтобы договориться о личной встрече, как обе осторожно увиливают. Их
старые переговоры так и завязли на мертвой точке: Мария Стюарт согласна
подписать Эдинбургский договор о признании Елизаветы лишь при условии, что та
подтвердит ее права преемства; для Елизаветы же это все равно что подписать
собственный смертный приговор. Ни одна из сторон ни на йоту не отступает от
своих притязаний, цветистые фразы в конечном счете лишь прикрывают непроходимую
пропасть. Завоеватель мира Чингисхан сказал: «Не бывать двум солнцам в небе и
двум ханам на земле». Одна из них должна уступить – Елизавета или Мария Стюарт.
Обе в глубине души знают это, и каждая ждет своего часа. Но пока решительный
час не настал, почему не воспользоваться короткой передышкой? Там, где
недоверие неистребимо живет в душе, всегда отыщется повод раздуть подспудный
огонь во всепожирающее пламя.
