Нередко в эти годы юную королеву удручают мелочные заботы, утомляют докучные
государственные дела, все чаще и чаще чувствует она себя чужой среди забияк
дворян, ей не по себе от брани и лая воинствующих попов и от их тайных козней –
в такие минуты бежит она во Францию, свою отчизну сердца. Разумеется, Шотландии
ей не покинуть, но в своем Холирудском замке она создала себе маленькую
Францию, крошечный мирок, где свободно и невозбранно отдается самым заветным
своим влечениям, – собственный Трианон
[27]
. В
круглой Холирудской башне держит она романтический двор во французском вкусе;
она привезла из Парижа гобелены и турецкие ковры, затейливые кровати, дорогую
мебель и картины, а также любимые книги в роскошных переплетах, своего Эразма и
Рабле, своего Ариосто и Ронсара
[28]
. Здесь
говорят и живут по-французски, здесь в трепетном сиянии свечей вечерами
музицируют, затевают светские игры, читают стихи, поют мадригалы. При этом
миниатюрном дворе впервые по сю сторону Ла-Манша разыгрываются «маски»,
маленькие классические пьесы «на случай», впоследствии, уже на английских
подмостках, увидевшие свой пышный расцвет. До глубокой ночи танцуют переодетые
дамы и кавалеры, и во время одного из таких танцев в масках, «The purpose»
[*], королева появляется даже в мужском костюме,
в черных облегающих шелковых панталонах, а ее партнер, поэт Шателяр
[29]
, переодет дамой – зрелище, которое повергло
бы Джона Нокса в неописуемый ужас.
Но пуритане, фарисеи и им подобные ворчуны на выстрел не подпускаются к этим
увеселениям, и тщетно кипятится Джон Нокс, изобличая премерзостные «souparis» и
«dansaris» и мечет громы с высоты амвона в Сент-Джайлсе, так что борода его
мотается, что твой маятник. «Князьям сподручнее слушать музыку и ублажать
мамону, чем внимать священному слову божию или читать его. Музыканты и льстецы,
погубители младости, угодней им, чем зрелые, умудренные мужи, – кого же имеет в
виду сей самонадеянный муж? – те, что целительными увещаниями тщатся хоть
отчасти истребить в них первозданный грех гордыни». Но юный веселый кружок не
ищет «целительных увещаний» этого «kill-joy», убийцы радости; четыре Марии и
два-три кавалера, преданных всему французскому, счастливы забыть здесь, в ярко
освещенном уютном зале – приюте дружбы, о сумраке неприветливой, трагической
страны, а Мария Стюарт прежде всего счастлива сбросить холодную личину величия
и быть просто веселой молодой женщиной в кругу сверстников и
единомышленников.
Такое желание естественно. Но поддаваться беспечности всегда опасно для
Марии Стюарт. Притворство душит ее, осторожность скоро утомляет, однако
похвальное, в сущности, качество – неумение скрывать свои чувства – «Je ne sais
point déguiser mes sentiments», как она кому-то пишет, – приносит ей
политически больше неприятностей, нежели другим самая бесчеловечная жестокость,
самый злонамеренный обман. Известная непринужденность, которую королева
разрешает себе в обществе молодых людей, с улыбкою принимая их поклонение и
даже порой бессознательно поощряя его, располагает сумасбродных юнцов к
неподобающей фамильярности, а более пылким и вовсе кружит голову. Было,
очевидно, в этой женщине, чье очарованье так и не сумели передать писанные с
нее портреты, нечто воспламенявшее чувства; быть может, по каким-то незаметным
признакам иные мужчины уже тогда улавливали за мягкими, благосклонными и,
казалось бы, вполне уверенными манерами женщины-девушки неудержимую
страстность, – так иной раз за улыбчивым ландшафтом скрывается вулкан; быть
может, задолго до того, как Марии Стюарт самой открылась ее тайна, угадывали
они мужским чутьем ее неукротимый темперамент, ибо от нее исходили чары,
склонявшие мужчин скорее к чувственному влечению, нежели к романтической любви.
Вполне вероятно, что в слепоте еще не пробудившихся инстинктов она легче
допускала чувственные вольности – ласковое прикосновение, поцелуй, манящий
взгляд, – нежели это сделала бы умудренная опытом женщина, понимающая, сколько
опасного соблазна в таких невинных шалостях; иной раз она позволяет окружающим
ее молодым людям забывать, что женщина в ней, как королеве, должна оставаться
недоступной для чересчур смелых мыслей. Был такой случай: молодой шотландец,
капитан Хепберн, позволил себе по отношению к ней какую-то дурацки неуклюжую
выходку, и только бегство спасло его от грозной кары. Но как-то слишком
небрежно проходит Мария Стюарт мимо этого досадного инцидента, легкомысленно
расценивая дерзкую фривольность как простительную шалость, и тем придает
храбрости другому дворянину из тесного кружка своих друзей.
Это приключение носит уже и вовсе романтический характер; как почти все, что
случается на шотландской земле, становится оно сумрачной балладой. Первый
почитатель Марии Стюарт при французском дворе, господин Данвилль, сделал своего
юного спутника и друга, поэта Шателяра, наперсником своих восторженных чувств.
Но вот господину Данвиллю, вместе с другими французскими дворянами
сопровождавшему Марию Стюарт в ее путешествии, пора вернуться домой, к жене, к
своим обязанностям; и трубадур Шателяр остается в Шотландии своего рода
наместником чужого поклонения. Однако не столь уж безопасно сочинять все новые
и новые нежные стихи – игра легко превращается в действительность. Мария Стюарт
бездумно принимает поэтические излияния юного гугенота, в совершенстве
владеющего всеми рыцарскими искусствами, и даже отвечает на его мадригалы
стихами своего сочинения, да и какой молодой, знающейся с музами женщине,
заброшенной в грубую, отсталую страну, не было бы лестно слышать такие
прославляющие ее строфы:
Oh Déesse immortelle
Escoute donc ma voix
Toy qui tiens en tutelle
Mon pouvoir sous tes loix
Afin que si ma vie
Se voie en bref ravie,
Та cruauté
La confesse périe
Par ta seule beauté.
К тебе, моей богине,
К тебе моя мольба.
К тебе, чья воля ныне –
Закон мой и судьба.
Верь, если б в дни расцвета
Пресекла путь мой Лета,
Виновна только ты,
Сразившая поэта
Оружьем красоты! –
тем более что она не знает за собой никакой вины? Ибо разделенным чувством
Шателяр похвалиться не может – его страсть остается безответной. Уныло
вынужден он признать:
