Et néansmoins la flâme
Que me brûle et enflâme
De passion
N’émeut jamais ton âme
D’aucune affection.
Ничто не уничтожит
Огня, который гложет
Мне грудь,
Но он любовь не может
В тебя вдохнуть.
Вероятно, лишь как поэтическую хвалу на фоне других придворных и
подобострастных ласкательств с улыбкой приемлет Мария Стюарт – она и сама
поэтесса и знает, сколь условны эти лирические воспарения, – прочувствованные
строфы своего пригожего Селадона, и, конечно же, только терпит она галантные
любезности, не представляющие собой ничего неуместного при романтическом дворе
женщины. С обычной непосредственностью шутит и забавляется она с Шателяром, как
и с четырьмя Мариями. Она отличает его невинными знаками внимания, избирает
того, кто по правилам этикета должен созерцать ее из почтительного отдаления,
своим партнером в танцах и как-то в фигуре фокингданса слишком близко
склоняется к его плечу; она дозволяет ему более вольные речи, чем допустимо в
Шотландии в трех кварталах от амвона Джона Нокса, неустанно обличающего «such
fashions more lyke to the bordell than to the comeliness of honest women»
[*], она, быть может, даже дарит Шателяру
мимолетный поцелуй, танцуя с ним в «маске» или играя в фанты. Но, пусть и
безобидное, кокетство приводит к фатальной развязке; подобно Торквато Тассо
[30]
, юный поэт склонен преступить границы,
отделяющие королеву от слуги, почтение от фамильярности, галантность от
учтивости, шутку от чего-то серьезного, и безрассудно отдаться своему чувству.
Неожиданно происходит следующий досадный эпизод: как-то вечером молодые
девушки, прислуживающие Марии Стюарт, находят в ее опочивальне поэта,
спрятавшегося за складками занавеси. Сперва они судят его не слишком строго,
усмотрев в непристойности скорее мальчишескую проделку. Браня озорника больше
для виду, они выпроваживают его из спальни. Да и сама Мария Стюарт принимает
эту выходку скорее с благодушной снисходительностью, чем с непритворным
возмущением. Случай этот тщательно скрывают от брата королевы, и о какой-либо
серьезной каре за столь чудовищное нарушение всякого благоприличия вскоре никто
уже и не помышляет. Однако потворство не пошло безумцу на пользу. То ли он
усмотрел поощрение в снисходительности молодых женщин, то ли страсть
превозмогла доводы рассудка, но вскоре он отваживается на новую дерзость. Во
время поездки Марии Стюарт в Файф он следует за ней тайно от придворных, и
снова его обнаруживают в спальне королевы, раздевающейся перед отходом ко сну.
В испуге оскорбленная женщина, поднимает крик, переполошив весь дом; из
смежного покоя выскакивает ее сводный брат Меррей, и теперь уже ни о прощении,
ни об умолчании не может быть и речи. По официальной версии, Мария Стюарт даже
потребовала (хоть это и маловероятно), чтобы Меррей заколол дерзкого кинжалом.
Однако Меррею, который в противоположность сестре умеет рассчитывать каждый
свой шаг, взвешивая его последствия, слишком хорошо известно, что, убив
молодого человека в спальне государыни, он рискует запятнать кровью не только
ковер, но и ее честь. Нет, такое преступление должно быть оглашено всенародно,
и воздается за него тоже всенародно – на городской площади; только этим и можно
доказать невиновность властительницы – как ее подданным, так и всему миру.
Несколько дней спустя Шателяра ведут на плаху. В его дерзновенной отваге
судьи усмотрели преступление, в его легкомыслии – черную злонамеренность.
Единогласно присуждают они его к самой лютой каре – к смерти под топором
палача. Мария Стюарт, пожелай она даже, не могла бы помиловать безумца: послы
донесли об этом случае своим дворам, в Лондоне и Париже, затаив дыхание, следят
за поведением шотландской королевы. Малейшее слово в защиту виновного было бы
равносильно признанию в соучастии. И наперсника, делившего с ней немало
приятных, радостных часов, оставляет она в самый тяжкий его час без малейшей
надежды и утешения.
Шателяр умирает безупречной смертью, как и подобает рыцарю романтической
королевы. Он отказывается от духовного напутствия, единственно в поэзии ищет он
утешения, а также в сознании, что:
Mon malheur déplorable
Soit sur moy immortel.
Я жалок, но мое
Страдание бессмертно.
С высоко поднятой головой восходит мужественный трубадур на эшафот, вместо
псалмов и молитв громко декламируя знаменитое «Послание к смерти» своего друга
Ронсара:
Je te salue, heureuse et profitable Mort
Des extrêmes douleurs médecin et confort.
О смерть, я жду тебя, прекрасный, добрый друг,
Освобождающий от непосильных мук.
Перед плахой он снова поднимает голову, чтобы воскликнуть – и это скорее
вздох, чем жалоба: «O cruelle dame!»
[*], а
затем с полным самообладанием склоняется под смертоносное лезвие. Романтик, он
и умирает в духе баллады, в духе романтической поэмы.
Но злополучный Шателяр – лишь случайно выхваченный образ в смутной веренице
теней, он лишь первым умирает за Марию Стюарт, лишь предшествует другим. С него
начинается призрачная пляска смерти, хоровод всех тех, кто за эту женщину
взошел на эшафот, вовлеченный в темную пучину ее судьбы, увлекая ее за собой.
Из всех стран стекаются они, безвольно влачась, словно на гравюре Гольбейна
[31]
, за черным костяным барабаном – шаг за
шагом, год за годом, князья и правители, графы и бароны, священники и солдаты,
юноши и старцы, жертвуя собой во имя ее, принесенные в жертву во имя ее – той,
что безвинно виновата в их мрачном шествии и во искупление своей вины сама его
завершает. Не часто бывает, чтобы судьба воплотила в женщине столько смертной
магии: словно таинственный магнит, вовлекает она окружающих ее мужчин в орбиту
своей пагубной судьбы. Кто бы ни оказался на ее пути, все равно в милости или
немилости, обречен несчастью и насильственной смерти. Никому не принесла
счастья ненависть к Марии Стюарт. Но еще горше платились за свою смелость
дерзавшие ее любить.
